жандармов». Главнокомандующий Эверт в связи с этим приказал просить Ставку «сношением с председателем Гос. Думы установить, как правило, чтобы о всяких командированиях на фронт сообщалось… дабы узнать, что прибывающие не самозванцы, каких теперь будет много». На другой день, на основании донесения коменданта Полоцка, Алексеев имел возможность сообщить Родзянко уже более определенные сведения о характере петербургской «делегации». Прибыло «пятьдесят нижних чинов», истребовавших от коменданта разоружения жандармов от имени «офицера, который остался в вагоне». В это время «показался на станции взвод драгунов… и все приехавшие солдаты разбежались, в вагоне же никакого офицера не оказалось…» Алексеев убедительно просил «принять необходимые меры, чтобы из Петрограда на фронт не появлялись банды солдат и какие-либо странные и самозваные депутации». Родзянко лаконически ответил, что «никакой делегации Врем. Ком. Г. Д. на фронт не посылал». 4-го Алексеев получил новое сообщение от нач. штаба Северного фронта: «Прибывшие сегодня днем из Петербурга в Режицу (район 5-й армии) вооруженные делегаты рабочей партии освободили везде всех арестованных, обезоружили полицию, начали обезоруживать офицеров… Ходили даже для этого по квартирам. Примкнули нижние чины гарнизона. Сожгли в управлениях начальника гарнизона, коменданта и в полицейских участках ссудные и арестантские дела. Кровопролития и особых беспорядков не было». Рузский просил о «срочном сношении с представителями власти по принятии самых решительных мер к прекращению таких явлений, могущих деморализовать всю армию». В ответ Алексеев уведомил кн. Львова, что он предписал, «в случае появления таких шаек», немедленно захватывать их и предавать на месте военно-полевому суду.

Исп. Ком. Совета, вероятно, не имел никакого отношения к делегатам «рабочей партии», появившимся в Режице, – о полоцкой «делегации» нечего и говорить. Но дело осложнилось бы, если приказ 4 марта был бы применяем к тем идейным агитаторам, которые стали просачиваться во фронтовые районы и которые нередко именовали себя делегатами и уполномоченными советских учреждений, не имея на то официальных мандатов. Отсутствием формальностей и дезорганизацией большевистские деятели, как сами они признают в воспоминаниях, пользовались для того, чтобы снабжать «мандатами» агитационной комиссии Исп. Ком. своих посланцев, отнюдь не стремившихся усилить «боеспособность» армии. Эти почти «неуловимые элементы» были для армии более страшной язвой, чем революционно-разнузданные «шайки»… Приказ Алексеева, появившийся 8-го на столбцах «Известий», вызвал необычайное негодование петербургских большевизанствующих демагогов и долго служил центральным пунктом обвинения и. д. верховного главнокомандующего в «контрреволюционности», хотя никаких реальных поводов практическое применение распоряжения ген. Алексеева не давало.

Рузский, как главнокомандующий фронтом, наиболее территориально близким к революционному горнилу, был особенно заинтересован принятием «незамедлительных мер центром для ограждения армии и сохранения ее боеспособности». Он обращался с рядом заявлений. Поддерживая его, Алексеев в телеграмме военному министру 5 марта еще раз, с своей стороны, настаивал на том, чтобы «военным чинам в тылу, населению и гражданским властям» определенно было указано на «преступность вышеупомянутых деяний (аресты и избрание солдатами новых начальников и т.д.) и на строгую законную ответственность за совершение их». Эта телеграмма была послана в 11 час. утра; в 5 час. посылается другая, адресованная уже не только Гучкову, но и кн. Львову и Родзянко: «Каждая минута промедления в буквальном смысле слова грозит роковой катастрофой… необходимо правительственное объявление, что никаких делегаций и депутаций им не посылалось и не посылается для переговоров с войсками… Брожение начинает распространяться в войсках, ближайших к тылу. Эти волнения можно объяснить исключительно тем, что для массы… непонятно истинное отношение правительства к начальствующим лицам в армии и недоверие, что последние действуют согласно директивам и решениям нового правительства. Ради спасения армии, a вместе с ней и родины, прошу не медлить ни одной минуты». На другой день сам Рузский непосредственно обращается к Львову, Гучкову, Керенскому: «Ежедневные публичные аресты генеральских и офицерских чинов, несмотря на признание всеми нового государственного строя, производимые при этом в оскорбительной форме, ставят командный состав, нередко георгиевских кавалеров, в безвыходное положение… Аресты эти произведены в Пскове, Двинске и других городах. Вместе с арестами продолжается, особенно на железнодорожных станциях, обезоружение офицеров, в том числе едущих на фронт, где эти офицеры должны будут вести в бой нижних чинов, товарищами которых им было нанесено столь тяжелое и острое оскорбление и притом вполне незаслуженно… При таких условиях представляется серьезная опасность разложения армии, перед которой предстанет грозный вопрос о возможности успешной борьбы с нашим противником». Рузский настаивал на «авторитетном разъяснении центральной власти» и на экстренном приезде «доверенных правительственных комиссаров» с целью успокоить в том, что «всеми признанному новому строю никакой опасности не угрожает». Алексееву Рузский жаловался в связи с получением из Петербурга советского «приказа № 2» на то, что все его телеграммы остаются «без ответа». В свою очередь, в обращении к председателю Думы, к председателю Совета министров и к военному министру, сделанном почти ночью (в 11 ч. 50 м. веч.) 6 марта, после телеграммы Рузского, Алексеев «с грустью» жалуется, что его «многочисленные… представления правительству по аналогичным вопросам остаются без ответа, что деятельность учреждений, не имеющих отношения к армии, развивается, подобные приказы малоуловимыми способами проникают в части действующей армии, грозя разрушить ее нравственную силу и боевую ее пригодность, ставя начальников в невыразимо тяжелое положение ответствовать перед родиной за сохранение нравственной устойчивости вооруженной силы и не иметь способов бороться с потоком распоряжений, подобных приказу № 2. Или нам нужно оказать доверие, или нас нужно заменить другими, которые будут способны вести армию даже при наличии фактов, в корне подтачивающих основы существования благоустроенного войска».

Не возлагая надежды на правительственную инициативу, Рузский обратился непосредственно к Совету – им была послана особая делегация, посетившая Исп. Ком. 6-го341. Дело касалось «крайне вредного» влияния приказа № 1, который получил распространение на Северном фронте. Исп. Ком. отнесся с полным вниманием к заявлению делегации ген. Рузского. Не надо забывать, что влияние большевиков в Исп. Ком. было невелико, и в «первые недели» преобладало в нем, по выражению Шляпникова, «эсэровское мещанство». Исп. Ком. сознательно отнюдь не склонен был поддерживать анархию на фронте, понимая, что эта анархия падет на «собственную голову» – через анархию при неустойчивом еще положении «могла прийти реставрация старого порядка» (Суханов). В протоколе Исп. Ком. записано: «Делегация от ген. Рузского сообщает, что… начинается полное неподчинение власти342. Положение крайне тяжелое. Необходим приезд на фронт известных, популярных общественных работников, чтобы внести хоть какое-нибудь спокойствие в армии. По обсуждении этого вопроса признано необходимым командировать одного представителя в Псков, задержать приказ № 2