и сознание своих «нравственных обязанностей», несмотря на все, быть может, теневые стороны своего быта. Опровергать это положение могут публицисты и политики, но не историки. «Смешно и неумно», по мнению Чернова, сваливать вину за разложение армии на революцию, но с еще большим правом такие эпитеты могут быть приложены к утверждениям противоположного характера. Факт слишком очевиден: если не февральский переворот сам по себе, то дальнейший ход революции содействовал постепенному распаду армии – вовсе не надо быть «реакционером», как думает Керенский, чтобы «поддерживать» подобную версию. Однако все преувеличения, как в ту, так и в другую сторону, надо отнести в плоскость обостренного чувства восприятия современников или позднейшей политической полемики355. На военном совещании в Ставке 17—18 дек. шестнадцатого года, исполнявший тогда временно обязанности Алексеева ген. Гурко на пессимистическую оценку Рузского исключительно неблагоприятных условий, в которых находится Северный фронт, имеющий такое распропагандированное гнездо, как Рига, сделал, как видно из официального протокола, замечание, что если бы действительность вполне соответствовала этому пессимизму, то противник давно прорвал бы фронт356. В параллель к той трезвой оценке, которую давал Гурко на декабрьском совещании в Ставке, можно сказать, что вопреки многочисленным авторитетным свидетельствам военных специалистов фронтовые армии, несмотря на все последующие эксперименты, которые производили над ними кентальские выученики, в течение восьми месяцев революции сохраняли боевые возможности до последнего дня своего существования357, т.е. в течение всего добольшевистского периода революции организм армии противодействовал заразным бациллам.

Наиболее ярким проявлением разложения армии должно было явиться дезертирство с фронта. Современная молва до февральской революции доводила это явление в старой армии в годы войны до колоссальной цифры в 2 миллиона чел. Ген. Гурко в своих воспоминаниях называет подобное утверждение «легендой», – и это действительно было легендой, родившейся в дни военных неудач в 15-м году358. Припомним заявления министра вн. д. Щербатова, в истерической обстановке, царившей в Совете министров в дни летнего кризиса и описанной в протокольных записях Яхонтова, заявления о «повальной» сдаче в плен под влиянием пораженческой пропаганды. Военные историки старой школы присоединяются к мнению ген. Гурко и склонны ограничиться признанием лишь скромной официальной цифры дезертиров – около 200 тыс. Но метод изменяется, когда дело касается революции, – здесь вне всякой статистики старая ходячая цифра в 2 миллиона выступает как нечто несомненное: проф. Пэрс, прикомандированный к русской армии и имевший связи в общ. кругах, утверждает даже в предисловии к книге Керенского, что двухмиллионной цифры дезертирство достигло в первые два месяца революции. Откуда заимствовал английский историк свои сведения? Вероятно, он механически повторил ходячую цифру, ибо в основной своей работе он ссылается только на свои личные воспоминания – так, очевидно, «говорили». 2 миллиона в два месяца – это чрезвычайная гипербола, которую ввел на страницы своих исторических работ о русской революции и ген. Головин359. В конце концов реальных данных, свидетельствующих об увеличении в революционное время дезертирства по сравнению с тем, что было до переворота, нет. Если бы уже в марте происходило такое массовое бегство с фронта, которое было облегчено отсутствием надзора в тылу, то не стал бы Алексеев в официальном рапорте в апреле отмечать факт недельного дезертирства (с 1 по 7 апреля) с Северного и Западного фронта в размере 8 тыс. человек. Очевидно, эта цифра казалась выходящей из ряда обычных. «Эпидемия дезертирства» в революционное время носила несколько специфический характер – это было как бы дезертирство «временное», мотивом которого являлось опасение, что солдаты на фронте при даровом разделе земли останутся без надела. Черту эту отметил на Северном фронте Рузский, жаловавшийся в письме в Ставку 17 марта на «значительное дезертирство» в его армии, оговариваясь, что точных сведений об этом явлении пока не имеется. Говорит об этом Пэрс, изображая дело в крайне преувеличенном виде и объясняя пропагандой большевиков, призывавших армию расходиться для того, чтобы принять участие в разделе земли. В первые два месяца влияние большевиков на армию было совершенно незначительно, и оставление фронта никогда массового характера не имело. Любопытен факт, отмеченный некоторыми членами Врем. Комитета, ездившими на фронт, что временные «дезертиры», возвращаясь в полк и узнав о продлении срока явки дезертиров, объявленном правительством, «немедленно едут обратно на родину».

Если бы «армии» не было к моменту революции, она при стихийном напоре и неизбежности еще большего падения дисциплины развалилась бы в несколько дней или недель. Внутренняя сопротивляемость «хрупкого организма» армии свидетельствует о ее дореволюционной крепости. Немцы из окопов кричали: «Русь капут. Русь революция» – передает в своей записи 12 марта бытовую сцену на одном из участков фронта ген. Цихович. Как же реагировала на первых порах на это «Русь» – уже революционная? Отнюдь не сочувственными возгласами: долой войну – лозунгами, запечатленными будто бы в сердце каждого солдата еще до переворота. Можно привести сотни примеров, почерпнутых из источников разного происхождения. Обратимся к цитированному уже «письму офицера» с гвардейского фронта, где так резко проявилась в дни революции сословная рознь между офицерами и солдатами и где особенно «ликовали» немцы. И вот ответ солдатской массы: «Сегодня ночью, – пишет автор в письме 11 марта, – была страшная ураганная канонада правее нас. Оказалось, что немцы наступали на семеновцев, но были отбиты. Солдаты рассказывали, что офицеры говорили, что ничего не будет, и приказывали людям спать в своих норах, что солдаты им не поверили, всю ночь простояли у бойниц, а к утру пошли три немецких цепи – и наклеили же им они». Днем под звуки Марсельезы, заменившей национальный гимн, происходит парад с красными флагами вновь награжденных георгиевских кавалеров. Автор письма подводит итог в смысле боевого настроения: «В атаку пойдем, как один человек, как ходили в начале войны. Но пусть нас ведет не Гольгоер. Иначе солдаты опять скажут, что он хочет от них отделаться… подарить немцам русские трупы». Это требование, прокатившееся, как было указано, по всему фронту360, само по себе представляет показательное явление и отнюдь не может служить доказательством неудержимого стремления к «замирению». В особой армии для характеристики настроений может быть отмечено еще одно проявление патриотизма, навеянного переворотом. Если верить газетным сообщениям (эту оговорку и мы готовы сделать вслед за авторами «Хроники», откуда заимствуем сведения), к луцкому коменданту с 3 по 16 марта явилось свыше 25 тыс. дезертиров с просьбой отправить их на фронт. Что такое боевое настроение, наблюдавшееся в Особой армии, отнюдь не было каким-то явлением исключительным, совершенно определенно вытекает из тех официальных армейских сводок,