которые легли в основу записки ген. Алексеева Правительству. В нашем распоряжении имеется детальная сводка о настроениях в армиях, расположенных на Западном фронте (к сожалению, она напечатана в работе Шляпникова и в собрании документов, озаглавленном «Разложение армии», лишь в значительных выдержках). В донесениях полковых командиров, начальников дивизий и корпусов дается целая гамма разнообразных и противоречивых настроений: одни признают, что «революционная волна повлияла отрицательно» на армию, другие утверждают, что «порыв и воодушевление… поднялись»… В конце концов сравнительное число положительных и отрицательных оценок имеет второстепенное значение, если учесть возможную субъективность даваемых отзывов в зависимости от настроений самого командного состава. Один из информаторов, ген. Киселевский, так и объяснил «значительную долю пессимизма» в отзывах начальников отдельных частей корпуса, находившегося под его началом (9-й арм. корп.), – он должен быть отнесен «за счет настроения офицеров и начальников, которые еще не имеют реальных данных, чтобы вывести иное заключение». Важна наличность характеристик (их немало), типичным образцом которых можно признать донесение командира 169-го пех. полка, отметившего «большой подъем духа и стремление довести войну до победного конца». Возьмем лишь несколько примеров из сообщений начальников крупных войсковых частей. «Переход к новому строю вызвал подъем духа в войсках, – свидетельствовал командующий гренадерским корпусом Парский, – вначале были довольно крупные недоразумения… постепенно все начинает успокаиваться». Кузьмин-Караваев, командующий 31-м арм. корпусом, доносил, что «протекшие события всколыхнули всех, внесли нервность, возбужденность, недоверие в ряде войск», и в то же время в войсках замечается «громадное воодушевление, рвение в бой». «Войска боеспособность не утратили и будут драться молодцом», – писал Соковников, командир 38-го арм. корпуса. «Войска 1-го Сибирского корп., – по словам ген. Теплова, – сохранили твердый внутренний порядок и боеспособность на должной высоте». «Высокий подъем духа» (наряду «с упадком дисциплины и взаимным недоверием офицеров и солдат») отмечал Макеев, нач. 1-й кавк. гренад. дивизии и т.д.

Общее заключение в сводке по Западному фронту гласило: «Мнения большинства начальствующих лиц сходятся на том, что дисциплина в войсках упала; доверие между офицерами и солдатами подорвано; нравственная упругость и боеспособность войск значительно понизились». Однако это «общее заключение» делает оговорку: многие начальники утверждают, что после переворота «стремление войск к победе осталось, а в некоторых частях даже усилилось. Большинство начальствующих лиц смотрит на будущее спокойно и надеется, что через 1—2 месяца (к половине мая) боеспособность войск будет восстановлена». Такой итог, в сущности, дает лучший ответ на вопрос, как повлияли февральско-мартовские события на состояние армии, и устанавливает ограничительные пределы, в которых должна рассматриваться проблема. Если временный главнокомандующий Западным фронтом Смирнов (Эверт вышел в отставку) был осторожен в выводах своего рапорта в Ставку, то даже в несколько повышенных тонах писал свое заключение главнокомандующий Юго-Зап. фронтом Брусилов: «Революционное движение не отразилось пока на нравственной упругости и духе армии. Сейчас организм армий прочен, дух их высок, и даже повышен, они полны порыва, жажды победы, в которую они верят»361. Можно было объяснить этот оптимизм впечатлительностью «маловдумчивого» Брусилова, рассчитывавшего на свое «военное счастье» (такая характеристика дается ему в дневнике Алексеева), или его оппортунизмом, отмечаемым современниками, – он стремился занять пост верховного главнокомандующего362. Но официально выраженное Брусиловым мнение было подтверждено особой телеграммой военному министру, подписанной всеми командующими армиями Юго-Западного фронта, – и среди них Щербачевым и Калединым. Телеграмма говорила, что на военном совете 18-го единогласно решено, что «наступление вполне возможно» (это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и перед всем миром) и что «армии желают и могут наступать». Телеграмма заканчивалась словами: «Мнение Петрограда о ее (армии) состоянии и духе не может решать вопрос; мнение армии обязательно для России; настоящая ее сила здесь, на театре войны, а не в тылах».

Настроение «военного задора», столь определенно выявившееся в некоторых воинских частях и нарушавшее искусственную схему всякого рода кентальских выучеников, нельзя было просто стереть с исторических скрижалей – тем более что такие настроения отнюдь не являлись минутным возбуждением, результатом порыва от слишком сильного внутреннего толчка, который дал переворот. Такие настроения были довольно длительны и упорны. Резолюции и соответствующие требования с фронта (не только с фронта, но и от тыловой периферии) продолжали настойчиво поступать в центр и говорили о «шовинистическом», как выразился меньшевик-интернационалист Суханов, настроении армии или «полушовинистическом», как оговаривались молодые историки из коммунистической школы Покровского… Суханов говорит, что после опубликования Советом декларации 14 марта к мировой демократии (о ней ниже) резолюции поступали сотнями по адресу Врем. прав. и Совета. Довольно типичной будет резолюция комитета офиц.-солдат. депутатов 42-й пех. див., заявлявшего, что лишь «победный конец войны может закрепить свободу» и что Совет должен «облегчить» правительству дальнейшее ведение войны. За резолюциями, присылаемыми с фронта, следовали и личные представления через особых посланцев. Делегация 2-го моторно-понт. бат. протестовала перед лицом Родзянко против призывов к заключению преждевременного мира и заявляла, что армия будет поддерживать Правительство при условии «доведения войны до победного конца». Выборные от 31-й части фронтовых войск докладывали военному министру, что «неясные приказы», требующее прекращения войны, «раздражают и должны исчезнуть». Аналогичные заявления делались не только на приемах у членов Правительства, но и в самом Совете. Вот одно из обращений, напечатанное в «Бирж. Вед.» от имени солдат и офицеров пехотного полка, находящегося на передовых позициях: «Здесь на фронте мы, солдаты и офицеры, спокойны и радостно приняли весть о спасении России и, если боимся, то только одного, что нам, благодаря проискам уже появившихся темных сил, не дадут закончить победу, начатую внутри России… Безрезультатный конец войны покроет вечным позором имя России. Наши союзники не простят нам предательства. И неужели новая Россия должна быть заклеймена изменой. Мы, солдаты и офицеры, сохраняем полное единство мнений… Несмотря на предательски направляющую волю старого правительства в течение почти трех лет тяжелой войны, армия все-таки сумела сохранить свою мощь, столь необходимую для конечной победы… Было бы преступно разрушить это, и пусть не смущают слабых духом крики из России: “Долой войну”. Вы победили врага внутреннего, дайте же нам победить врага внешнего… Не трогайте армию, не мутите ее крайностями, надо помнить, что она может равно спасти и равно погубить Россию».

Приезжавшим с фронта делегациям «оборонческая позиция» Совета представлялась неприемлемой, – это засвидетельствовал не кто иной, как один из членов Исп. Ком. Горев, которому было поручено принимать эти делегации. Следовательно, не так уже был неправ докладчик о войне на мартовском съезде к. д., вернувшийся с фронта Щепкин, в своем утверждении, что лозунги «долой войну»