здесь ему не поможет. Он для внешнего мира, который по ту сторону «⨀». А он сейчас по самую что ни на есть эту сторону «⨀», в самом центре, нет, уже не просто круга, а сжимающейся петли.

«Всегда готов», — зачем-то повторил он, и его призыв был услышан. Блистающее рубином острие меча появилось прямо над его головой и стало быстро приближаться.

Ромка зажмурился, но ничего существенного не изменилось. Меч, все тот же огромный, разве что в нижнем регистре зрения светло-зеленый, обрушивается на него с иссиня-черного, беззвездного неба.

Удар, и острие с рубиновым маяком глубоко входит в курган. Деримович слышит вскрики и чей-то вопль. На возникшей от удара земляной волне его подбрасывает вверх, и теперь, чтобы не упасть, он становится на четвереньки.

…И смотрит через опущенные веки вниз. И закрытыми глазами видит под собой такое, что заставляет его немедленно открыть их. Хотя на этот раз и обычный, человеческий регистр видения не приносит облегчения. Потому что кольцо из сизых, восставших из-под земли теней быстро сужается и, затягивая собой как тентом рубленый Пентагон, подбирается к центру с торчащим из него клинком.

Ромка присел, собрался в тугой комок и прыгнул. Как оказалось, довольно высоко. Ему удалось зацепиться за край прямоугольного выреза в лезвии меча. Как ни странно, и здесь ему повезло — он сумел удержаться и даже закинуть в проем ноги. Но и тени не дремали. Пока он пытался изобразить акробата на стальной трапеции, они подобрались совсем близко.

Да, они привязаны к своей яме и не могут от нее оторваться, но карабкаться, преодолевая земное тяготение, им не надо — веса у них нет вообще, а вот эфирного яда и жажды уничтожить попавшего к ним недососка хоть отбавляй.

Жажда вела их или нет, но к нему теперь уже со всех концов Пентагона потянулись сизые и фиолетовые плазмоиды-языки: кто подобием рук, кто безруким торсом, кто оторванной ногой, — неотомщенные и неутоленные духи павших бойцов.

Истлевших защитников Мамаева кургана.

С обеих сторон поделенной надвое правды.

И вдруг тени, подобно газовым выбросам нефтяных месторождений, взвились вверх, почти касаясь его, но с той же секунды вместе с породившей их землей стали быстро удаляться, а самого воздушного акробата чудовищной силой прижало к стали меча так, что он чуть не выпустил дух.

Когда давление спало, Деримович, невзирая на все еще сидящий в нем страх, наполовину высунулся из спасительной дыры. Теперь, со стометровой высоты, куда его вознес меч Зовущей, он мог полностью осмотреть картину собственного вхождения в Храам. С этой позиции просматривалась не только земля Мамаева, но и поблескивающий огнями близрасположенный завод, и даже остров Крит на противоположном берегу Волги можно было оглядеть целиком: от все еще горящих огоньков лагеря «Красная Заря» и черной кляксы Денежного озера до дальней протоки, что отделяла эту землю от левого берега реки и тем давала ей право на островное звание. Ближе, через магистраль, тусклым мутным зрачком светилась чаша двуликого стадиона «Ротор», а сам мемориальный комплекс, наблюдаемый с кончика воздетого меча, виделся именно таким, каковым он представал на учебных схемах Онилина: круглолицей инопланетянкой в длинной юбке с фартуком пруда, стоящей на Мамаевом кургане. И этой ночью пуп Земли прорезала не только священная дорога восхождения в виде руны «зиг» — сегодня землю кургана «украшала» еще одна глубокая рана — взрезанная мечом сияющая пентаграмма, истинное лоно преисподней.

* * *

Сразу за вратами боли путь в Храам к его сокровенному Лону продолжался вытянутым, но при этом достаточно широким и высоким залом спецхранения, неофициально прозванным будуаром Сапиенты[252].

Здесь хранились образцы носителей Премудрости, которую среди братьев было принято называть в латинской транскрипции Sapientia. В нишах и рекреациях, в уходящих в непроглядные дали трансептах и боковых галереях, между профилированных колонн бродили, ползали, порхали и пресмыкались представители мудрых начал Пирамиды Дающей. Возможно, то, что видел Платон, носило чисто информационную природу и было близко к спекулятивным эйдосам, введенным в обиход его тезкой, возможно, как поговаривали в кулуарах, образцы были чем-то наподобие живых консервов, получаемых из лучших представителей разумных существ через причастие молоком Девы, — но проверить это было невозможно: допуска за прозрачную преграду, отделявшую Храам от Спецхраана[253], не было даже у него, досточтимого и призванного церемониарха.

Но перекинуться парой слов со своим именитым тезкой Платон все же мог. Преграда не мешала разговору совершенно. Но для начала его нужно было найти. Кажется, это в пятом отсеке, после Тота, Утнапиштима и Ноя[254]. Справа или слева? Ан нет, справа брахманы с киннарами сидят, бесчисленные мудрецы индийские и китайские: седые Луни, садхаки сивые. А слева… Да, слева, вот они, длиннобородые, бродят между колонн.

— Платон, — позвал Онилин тезку, — Plato, — и на греческий манер тоже.

Из глубины галереи на него уставилось аж четыре пары глаз, которые принадлежали словно бы близнецам братьям.

— Plato non Pluto, — сказал кто-то из них, смешав языки, но кто, из-за длинных седых бород было не разобрать.

— Толстой есть? — бросил он в следующий отсек.

— Какой? — ответили из глубины.

— Николаич.

— Оба Николаичи.

— Ну, граф который.

— А все графья были, да только вышли все.

— Ну Лев же, чё комедию ломать! Он мне в прошлый раз помог с Платоном по-гречески. И, кстати, обещал русскому подучить… — пояснил Платон, одновременно пытаясь обнаружить источник голоса. — Но, как видно, не научил.

— А… Лева, — сказал невидимый собеседник, сопровождая имя писателя сочным зевком. — Да некогда ему было. Давеча его за русско-олбанский словарь усадили. Потрудился Лев Николаич, обогатил словарь несказанно. Вот в награду и выпустили графа — в компании основоположников погулять. Знаешь, наверное, Ульянова-Ленина с Марксом-Энгельсом.

— Какой еще албанский с Марксом-Энгельсом! Вам что, делать больше нечего! — возмутился Платон. — Да на этом албанском, да кто разговаривает на нем? Кучка лузеров балканских.

— Подонки разговаривают, лысый, фкурил? — доносящийся изнутри отсека голос приобрел хулиганские нотки. — Ф Бабруйск, жывотное[255]!

— А ты кто такой, чтобы из-за угла на церемониарха тявкать? — не сдержался Платон.

— Ржунимагу! Церемониарх, бля, ниибаццо! Хуятор ты сцаный, а не церемониарх, выдернули палкой махать — отжыгай себе без гомону.

— В Храаме же, устыдись, и не палкой, а посохом, — довольно наивно призвал Платон таинственного собеседника к «морали и догме» брата в Храаме.

— Не лошня, чтобы стыдиться, — огрызнулся голос, — это ты в Храаме церемониарх на час, а я живу здесь вечно, фтыкаешь?

— Фтыкаю, — почему-то согласился Платон и уже мирно спросил: — Правда, ты кто есть-то? Вроде и по-русски говоришь, а вижу — иностранец.

— Все мы тут иностранцы, —