Но странно. Исполин Люцифер не изогнулся в конвульсии, причиняя себе еще большую боль, — нет, он даже как-то обмяк, расслабился и сладко вздохнул. Не того ожидал Онилин от зверства своего. Какая сила могла противостоять терзанию братьев? Ясно какая! Сила эликсира олеархова. Амброзии сосальной. Амриты адельфовой, нектара гельмантского. «Деримович! — восхитился Платон изобретательностью своего недососка. — Надо же, самого Люцифера ублажил. Значит, сразу на третий уровень пошел, засосыш…

Потрясающе…

* * *

Стоило Ромке вздохнуть от облегчения, как ужас прохождения огненных колец сменился другим. Он был воплощен в том самом хвосте, который никак не хотел умирать вместе с лежащим в пруду змеем. И этот хвост, в отличие от него, в пандусах не нуждался. Его кончик уже исследовал стену вокруг проема в поисках второго, верхнего выхода из святилища. Ромка побежал что есть силы, наблюдая странные игры как будто убитого змея. Нащупав один из развешанных вдоль пандуса венков, хвост ловко пролез в него, аккуратно снял и непонятно с какой целью нанизал на себя, кокетливо при этом изогнувшись, то ли демонстрируя Ромке свои познания в нюансах брачной церемонии играющих, то ли просто куражась перед недососком. Ну и слава боггу, отметил Роман, подбегая к выходу, на который уже частично выполз то ли окольцованный, то ли увенчанный хвост. «Жаних, ёпт!» — выругался Деримович и, ступив на вязкое черное полено, в два прыжка выбрался из ротонды на волю.

«Бежать, бежать прямо к Ней», — стучало у него в голове, когда он несся по плитам к началу зигзагообразной дорожки, ведущей к стопам Мамайи.

Развив спринтерскую скорость, Роман за считаные секунды достиг нужного места, не замечая, как рядом с ним и даже немного опережая, пронзает воздух злополучный хвост.

«Вверх, вверх!» — подбадривал себя решивший сократить путь «входящего во Храам» хитроумный недососок. Ан нет, стоило ему ступить на запретную дорожку, как тут же ноги его точно налились свинцом, а воздух стал плотнее ртути.

Дальше… Но дальше уже решал не он. Хвост теперь не только догнал его, он выстелил себя аж до озера слез и теперь возвращался обратно, закручивая спираль вокруг прилипшего к земле, недососка.

Через мгновение стиснутый чешуйчатыми упругими кольцами Деримович уже болтался в воздухе, даже не имея возможности спросить «за что?» или разразиться проклятиями. Кого проклинать, безухий и безглазый хвост мертвого змея? И в СОСАТ не свистнешь, хотя вот он, висит на шнурке, больно вдавленный в грудь тугим шлангом.

Что делать с взбесившимся хвостом, Онилин, кажется, не говорил. «Или говорил?» — лихорадочно соображал Деримович, в то время как его неумолимо несло к изваянию с павшим героем и Скорбящей Матерью над ним.

В первый раз хвост пронес его над складками бетонного знамени, покрывавшего лицо, буквально в полуметре. Сделав хлесткий разворот, благодаря которому у недососка освободились руки, хвост помчал его на второй круг. Нижняя точка смертельного пике на сей раз была еще ниже, и голова павшего героя едва не стала могилой для летящего к ней Деримовича. Он даже смежил веки перед неминуемой смертью, забыв, что включает таким образом другое зрение. И оно показало ему удивительную картину. Прямо под озером слез была пустота, правда, не та абсолютная, куда затягивает после смерти, то была пустота галереи подземного Храама, который он уже наблюдал из Зала Огненной Славы. Только на сей раз он был у левого края просторного нефа, где потолочный свод подпирала другая колонна, в пару той, на которой томился Горыныч. И эта опора была тоже не простой, колонна была обвита гигантским змеем, хвост которого уходил куда-то в глубины галереи, туда, где находилась опора с плененным гигантом-факелоносцем. А голова этого змея… «Да, где-то должна быть поблизости…» — подумал Ромка и машинально открыл глаза.

…Нет, хвост и на этот раз его пощадил. И покрытое знаменем тело героя снова удалялось от него.

«Где прах, свободный от оков, пленяет бархатный покров», — сами собой прозвучали в голове недососка наставления мистагога.

«Бархатный покров», — вслух повторил Роман и увидел, как пробежала по изваянию быстрая волна, оставляющая за собой вместо бетонного праха черное одеяние матери и темный бархат полкового знамени. Скульптура оживала, и Деримович видел, как изменившиеся по фактуре и цвету руки Скорбящей едва заметно поглаживают плечи убитого сына.

Это был как раз третий заход. Пан или пропал… Хорошо бы с музыкой пропадать, откуда-то залетел в него еще один штамп, в то время как он напрягался в нечеловеческом усилии, стараясь не выпустить тяжеленную ткань.

Да, теперь он сорван, покрывший прах покров.

И под ним действительно ни то ни се. Полупрозрачная желтоватая скорлупа в форме человека, а за ней в глубине изваяния шевелится что-то черное и скользкое.

Не что-то, это уже знакомый ему раздвоенный язык змея поднимается вверх.

И вслед за ним — огромная, как будто малахитовая голова, продавившая оболочку с той легкостью, с какой перезрелый птенец выклевывается из начисто выеденного им яйца.

А вот и музыка.

Точнее, соло в виде страшного воя Скорбящей Матери, у которой теперь отняли не только сына, но и его увековеченные в бетоне черты.

Коротким оказался их век, и не такой музыки ожидал Деримович. Хотя теперь он представлял себе картину целиком, и вверху, и внизу.

И она говорила о том, что он ошибался, приписывая хвост тому водному змею, что ценой своей жизни спас его от взрыва гранат. Хвост принадлежит другому, тому, кто сейчас его внимательно изучает, постепенно освобождаясь от смертельной хватки обезумевшей Матери.

Этот выклюнувшийся из павшего героя змей теперь поднимался вверх, а ведь он сам, сам исполнил то, что было нужно этому гаду. Он освободил его от оков. Оков наброшенного на него покрова, завесы, отделяющей землю живых от бездны мертвых. Получается, он, Амор Хан, конченый идиот, разведенный, как последний лох, на поэзии Онилина. И теперь этот, с позволения сказать, родственничек сожрет его, как суслика, и не икнет. Его даже не раздует по причине малости добычи.

Удерживающий Деримовича хвост мелко задрожал: видно, и ему передалась эйфория — и от вновь обретенной свободы, и от предстоящего ужина — вновь испеченным адельфом в качестве главного блюда.

Адельфофагия[250].

Словно в подтверждение этих слов змей нагло попробовал его на язык. Раз, другой.

Но когда его раздвоенный кончик приблизился в третий раз, Ромка, превозмогая отвращение и страх, впился в него всеми своими сосальцами.

И впрыснул в него столько любовных соков, что хватило бы еще на одну интродукцию. Прав был