Шрифт:
Закладка:
Кому ни предъяви, всего этого больше не будет. «Никогда!» — блеснуло острой сталью пусть даже и в воображаемой голове. И прекратить пускать виртуальные слюни тоже не получится. И вечно страдать, не ведая ни как вернуться, ни как исчезнуть навсегда. Как это там у них называется? Не ад и не рай. Промежность какая-то. Рана-нирвана.
«Только почему виртуальные?» — неожиданно пришло ему в голову после того, как он ощутил реальную влагу на губах. Облизав их шершавым (да, это чувствовалось!) языком, он, как в старые добрые времена, нахально цокнул сосалом.
И услышал привычный щелчок. Или опять галлюцинация — теперь слуховая?
Пусть. Глюки в его положении — уже неплохо.
Только до сих пор непонятно, сидит он, стоит или лежит.
Может, стоит пошевелиться?
Вначале руки — немного получается. Совсем немного. Лежат, кажется, на груди, одна на другой и перекрещены. Теперь ноги — странно, они словно бы связаны, но он их ощущает, и пальцы вроде шевелятся. Встать. Встать не получается. Или он уже стоит?
Понять невозможно, хотя чувствуется, тело у него есть. Только очень странное тело. Оно его и в то же время не его, точно он отлежал все свои члены за долгий летаргический сон и теперь должен заново учиться управлять ими.
Послышались отдаленные голоса, невнятный шум. А потом три отчетливых удара.
— Кто осмелился? — спросил приятный низкий голос, как будто пропущенный через ревербератор.
— Ищущий света, — ответили совсем близко, где-то над правым ухом, если таковое у него еще было, — тоже низким, бархатистым, но при этом женским голосом.
— Храам зааперт для искателей света, — сказал невидимый привратник.
— Ищущий света в истине тьмы, — сказал другой женский голос слева, еще более сочный, чем первый, но какой-то томный, гипнотический, наполненный адским соблазном и наваждением.
— Очищен ли кандидат для схождения в Лоно Дающей? — продолжался допрос невидимых проводниц.
— Примите, судите и возлюбите, — сказали они хором, вызывая в Ромке одновременно испуг и сладостную дрожь. — Очищенного, омытого, овеянного и обожженного. Во славу стихий, в оправдание надежд.
— Готов ли он принять пятую эссенцию? — продолжал допрос страж.
— Всегда готов, — неожиданно для самого себя ответил Деримович.
И, судя по реакции, он сказал это не во сне. А если и во сне, то в нем, по крайней мере, что-то происходило. Его, минимум, слышали.
— Снимите ветхое состоящему в новом, — нараспев сказал мужской голос, и сразу же Ромка почувствовал прикосновение нескольких рук, сильных и в то же время нежных. Как будто он, еще не выйдя из крепкого кислотного трипа, попал на реальный сеанс тайского массажа.
Вокруг него крутился целый хоровод ласкающих движений, таинственных касаний чего-то упругого и мягкого, податливого и толкающего. Да, он понял, на что это похоже: с одной стороны, на первые нежности с повзрослевшими, но еще невинными девочками, а с другой — на игры титанид[268] со своими смертными возлюбленными, исходящими убийственной негой на пылающих жаром постелях.
Верхняя часть его туловища уже несколько раз попадала в заполненное колышущейся плотью пространство, где томные касания и мягкие удары вызывали в нем мучительное, отчаянное желание, инфернальную жажду, утолить которую не смогли бы никакие земные утехи.
В какой-то момент голова его оказалась полностью сдавленной мягкой, но властной плотью, дышать стало совершенно нечем, и он в который раз почувствовал приближение смерти, немыслимое само по себе, ибо как может приблизиться то, что уже произошло. Или же не произошло?
Деримович был совершенно сбит с толку, а когда жаркая плоть отхлынула от его лица, он услышал то ли просьбу, то ли молитву, а может, и магическое заклинание для его окончательного пробуждения. Чем бы ни являлась эта мольба, но в исполнении невидимого женского дуэта сейчас она показалась ему самой прекрасной песней на свете.
Очищенного и омытого —
Примите, примите, примите.
Овеянного и обожженного —
Возьмите, возьмите, возьмите.
Павшего и восставшего —
Судите, судите, судите.
Увидевшего и осознавшего —
Простите, простите, простите.
Сосущего самое Сущее,
Осанну Дающей поющего,
Принятого и допущенного,
Возлюбленного и цветущего —
Любите, любите, любите.
Атма Дама! Ада Нема!
— Нема, Нема, Нема! — послышались отовсюду голоса, низкие и высокие, чистые и сдавленные, — казалось, все пространство призывает к тому, чего «нема».
Ласкающие движения оборвались настолько неожиданно, что он вздрогнул.
А потом его, облепив титанической хваткой, выдрали из чего-то липкого, теплого и привычного. Быть может, такие ощущения свойственны мученикам, с которых живьем снимают кожу, предварительно опоив опием, или нечто сходное испытывает новорожденный, попадая из теплой уютной утробы в холодный, сухой, пестрый и враждебный мир, который вызывает одно желание — кричать и кричать от ужаса неиспрошенного рождения.
Он открыл глаза, но ничего, кроме грубой земляной стены перед собой, не увидел. Вверху та же картина — коричнево-серый земляной квадрат.
Тогда Роман посмотрел вниз — и… впрочем, он удивился не сильно, — по такому же квадрату земли слева от него стелились уже до боли знакомые толстые черно-зеленые кольца, а вот справа — да, справа — шевелилось что-то новенькое. Нет, это тоже было змеиное тело, только необычного, желтого, местами огненно-красного оттенка. Он вспомнил свое недавнее возбуждение, чуть не закончившееся поллюцией. Принять змеиные ухваты за ласки богинь — для этого действительно надо умереть, по крайней мере умом.
Но его до сих пор кто-то стискивал в объятиях, и он готов был поклясться, что делалось это не безрукими змеями.
А руками. И еще какими!
Наконец-то он их увидел: сильные, но при этом изящные, увитые золотистыми змейками плечи, высокую, ничем, кроме многоярусного ожерелья, не прикрытую грудь, непостижимо огромный глаз и странную корону на голове. Да, эта подземная апсара[269], державшая его за плечи, несла на голове странный, похожий на судейское кресло объект, удерживаемый вплетенными в ее золотые волосы синими ленточками. Но она была не одна. Слева его обнимала другая представительница подземных утешительниц. Шоколадно-темная, черноволосая и кареокая, она могла показаться зеркальным отражением златовласой его охранительницы, если бы не цвет ее кожи и
