решившего оборвать жизнь в двадцать семь лет. Почему его не отправили к психиатру? Может, ему следовало попить таблеток? Может, всем стоило? Как можно хотеть умереть, когда все вокруг цветет, благоухает, вся жизнь впереди и все тебя обожают, включая Алену? До меня это не доходило. А дальше я вообще перестала думать и уплыла в невесомость, покачиваясь на волнах нирваны.

А потом сигарета, к большому моему сожалению, дотлела, подошел Юра Шульц и спросил, что это мы делаем. Алена сказала, что мы отмечаем траур по Курту Кобейну, а Юра сказал, что это достойное занятие и можно ли ему тоже присоединиться к трауру. Мы согласились, только пусть он тоже зажжет свечку. Юра принес свечку, зажег и сел на пол. Затем и Натан пришел, сел чуть поодаль, будто меня боялся или избегал, или и то и другое, а может быть, даже что-нибудь третье, только в тот момент меня это не заботило, потому что в голове было пусто и невесомо. А потом приблизились Берта и Соня, похихикали, но быстро поняли, что момент для хихиканья не подходящий, и тоже принесли свечки и тоже сели на пол.

И в скором временин вся группа каким-то образом очутилась на полу, и каким-то образом посередине круга горели двадцать свечей, и все медленно раскачивались и обнимались. Даже Миша из Чебоксар, который слушал исключительно группу “Любэ”, положил голову на плечо Аннабелле, а она его не отогнала и не послала, что вообще было из ряда вон выходящим событием.

И дул горный ветер, все еще прохладный, потому что было самое начало апреля, а в апреле в Иерусалиме по вечерам еще холодно, только ветер этот дул где-то далеко и нас не касался, потому что над нами был деревянный навес, и он нас защищал, и нам было тепло.

И такое было ощущение, как будто кто-то очень мудрый и всезнающий нас специально собрал в этой чужой стране, в этом чужом городе, в этой Деревне, в этом апреле, под этим навесом, чтобы однажды мы вот так вот сели отмечать траур по чужой рок-звезде и чтобы мы зажгли свечи в темноте и принадлежали друг другу, а не только самим себе. И не было среди нас ни единого лишнего, ни единого случайно сюда попавшего. Все были на своих местах.

А потом Курт замычал, выехал в медленный бас, кассету заело, и батарейки закончились.

Кто-то включил свет. Электрический. Все сощурились, и в глазах зарезало.

На пороге веранды стояла Фридочка, шурша кульками с провизией.

Она сказала:

– Деточки, сотрите эти похоронные физиономии с лиц. Не пора ли вам ужинать?

– Порали, – окончательно испортил романтику Натан Давидович.

И задул свечи.

Глава 37

Геометрия

На перемене между двумя геометриями я решилась подойти к Натану Давидовичу.

Вышеназванный в гордом одиночестве сидел верхом на своей первой парте и читал газету на иврите. В классе больше никого не было, кроме Юры Шульца, дремавшего в углу с учебником на лице.

За пуримский инцидент я больше на Натана не злилась, тем более что скоро должен был наступить Песах, а кто же хранит память о прошедшем празднике в преддверии нового?

Молчать я больше не могла, потому что муки совести окончательно обглодали все остальные части меня. А в животе у меня будто был узел, который с каждым часом затягивался все туже, излучая в грудь муторные удушливые волны тревоги. И все же, глубоко проанализировав ситуацию, я пришла к выводу, что Натан Давидович – просвещенный молодой человек, интеллектуал и, подобно Генри Миллеру, не должен быть подвержен устаревшим мещанским предрассудкам. Развернутая в его руках взрослая и серьезная газета “Маарив” свидетельствовала в пользу моих умозаключений.

– Король Хусейн и Клинтон собираются заключить перемирие с легкой руки Рабина, – решила я блеснуть политическими знаниями.

Натан с презрением посмотрел на меня поверх очков:

– Тебе хоть известно, во главе какой страны стоит король Хусейн?

– Конечно известно, – Ирака, – ответила я.

– Нет, не Ирака. В Ираке – Саддам Хусейн.

– А это не одно и то же?

– Не одно и не то же, – поучительно сказал Натан, но я решила не обижаться, а позволить ему насладиться своим превосходством.

Аннабелла всегда утверждала, что мужчинам нравится казаться умнее за счет женщин, и поэтому нет ничего плохого, когда женщина выступает дурой в мужском обществе; напротив – это льстит их мужскому самолюбию.

– Так кто же тогда этот Хусейн, который не Саддам? – спросила я, придав себе самый глупый вид из всех доступных мне глупых видов.

– Ты надо мной издеваешься? – Натан отложил газету.

– Почему? – Я использовала весь потенциал диаметра и периметра моих глаз и очень тщательно ими захлопала.

– Потому что ты живешь в Израиле и абсолютно не интересуешься политической ситуацией нашей страны. Позорно быть такой невеждой. Ты же скоро сможешь голосовать. Кошмар, что мой голос и голос таких, как ты, равноценны на весах демократического режима.

В этот момент Натан Давидович очень напоминал моего брата. Мне тут же перехотелось изображать дурочку, и я истребила с лица глупый вид.

– Во-первых, я еще очень не скоро смогу голосовать. Во-вторых, ты же ярый сторонник демократического режима, так чего же ты вдруг его охаиваешь? А в-третьих, я еще не знаю, захочу ли я стать гражданкой Израиля.

Теперь диаметр глаз Натана увеличился на половину радиуса.

– Ты не собираешься принимать израильское гражданство в двенадцатом классе?

– Не знаю, – пожала я плечами.

– Ты серьезно?! – вздрогнул Натан. – Ты не знаешь, хочешь ли ты остаться в Израиле после окончания школы?!

Он это так спросил, как будто я совершила государственную измену и меня следовало отвести с конвоем за бруствер и расстрелять. Отрядом из пятнадцати стрелков минимум. С карабинами. Я буду гордо стоять в белой развевающейся ночнушке у кровавой кирпичной стены, свинцовые небеса останутся немы, и все дула – на меня наведены. “Пли-с! – даст приказ командир отряда, его превосходительство генерал-майор и контр-адмирал Натан Давидович Вакшток, затянутый в офицерский мундир с эполетами и золотыми пуговицами, махнет рукой и скорбно отвернется, не в силах справиться с разочарованием во мне. А я не буду к нему взывать, а только пробормочу беззвучно и благородно: “Да простит тебя Господь, Натан Давидович” – и паду, изрешеченная картечью, на скованную первым морозом землю, красивая и молодая.

– Еще рано принимать такие решения, – сказала я. – Еще куча лет впереди.

– Куча лет, – передразнил меня Натан. – Время быстро бежит, а ты очень безответственно подходишь к вопросу своего гражданства.

Я еле сдержала