Рок

После встречи с Машей, одухотворенная героическим образом Орлеанской девы, я заскочила в туалет, чтобы полюбоваться сходством в зеркале. Я осталась довольна увиденным, особенно своими новыми двумя бровями, вместо одной, а ведь их еще утром одобрили многие девчонки, включая большегрудую Юлю, которая была официально признана всеми самой красивой девочкой в классе. Разумеется, после Аннабеллы.

Потом я пошла разыскивать Натана. Но вместо Натана отыскалась Алена. Она сидела под деревянным навесом на веранде перед Клубом и пялилась на выдранный из журнала фотопортрет какого-то белобрысого и патлатого мужчины со щетиной, с сигаретой в зубах. В ее зубах, не в мужчининых. От неожиданности я очень удивилась:

– Ты что, куришь?!

– Балуюсь. – Алена как ни в чем не бывало продолжала глазеть на фотографию. – Я не затягиваюсь.

И выпустила изо рта профессиональные колечки дыма.

– Хочешь попробовать? Фридочка еще не заступила на смену, не спалит.

– Нет, – тут же возразила я. – Ты что! Чего это ты вдруг закурила?

– А чего это у тебя такой осуждающий тон? Ты типа вся такая из себя комильфо, а все остальные – аннабеллы?

Даже не знаю, с каких пор “Аннабелла” стало именем нарицательным. Я решила сменить тему, чтобы не раздражать Алену.

– Ты, кстати, не проверяла, продолжает ли Влада себя резать? Я лично такого не замечала с тех пор, как она разлюбила Арта. Я думаю, это во многом благодаря нам с тобой. – Я широко улыбнулась, желая напомнить Алене о нашем совместном подвиге. – Вообще, мы давно это не обсуждали.

Алена наконец оторвалась от портрета и так на меня посмотрела, как будто у меня в зубах застряло что-то зеленое, а я об этом не подозреваю.

– Вот ты реально с луны свалилась. – Моя бывшая лучшая подруга сделала затяжку и поперхнулась. – Самомнение у тебя зашибись. Мы тут ни при чем. Она себя не режет с тех пор, как ее отправили к психиатру.

– К какому психиатру?

– К обычному. Который прописал ей таблетки. Она их регулярно пьет, и больше себя не режет, и в депрессию не впадает, в отличие от некоторых.

– Как?!

– Очень просто. Ей поставили такое условие: наблюдаться у психиатра и пить таблетки. Иначе – чемоданы, Заславский и самолет.

– Как? – повторила я с полнейшим недоумением.

Но Алена, вероятно, решила добить меня окончательно.

– И к Маше твоей она регулярно ходит. Раз в неделю по средам. Может, мне тоже стоит к Маше сходить и таблеточек попить? После этого все сразу такие здоровенькие становятся, аж жуть.

– Не может быть! Как же я об этом не знала?! Почему мы никогда об этом не говорили? – воскликнула я.

– Ты об этом не знала, потому что у тебя в это время всегда продленка по математике, в которой ты ни черта не шаришь.

– Умереть можно, – обалдела я, чувствуя, как колеблется под ногами земная твердь. – Она же говорила, что отказалась ходить к психологу.

– Ее заставили, – сказала Алена с возрастающим негодованием. – А когда мы вообще в последний раз что-нибудь обсуждали? Ты вообще знаешь, что вокруг тебя происходит?

Ты хоть в курсе, что Курт Кобейн покончил жизнь самоубийством, и я ужасно скорблю, и у меня траур?

– Да, я знаю, что он покончил жизнь самоубийством, – ответила я, потому что уже слышала об этом позавчера от друзей Михаль. – Это очень печально. Очень. Просто… ну вообще. Мне очень жаль.

– С какого это перепугу тебе жаль? – огрызнулась Алена. – Ты ни фига не понимаешь в роке. Ты хоть одну песню “Нирваны” слышала?

Я попыталась вспомнить хоть одну песню “Нирваны”, но тщетно, так что мне пришлось признать, что нет.

– А я же тебе сто раз предлагала послушать. Я же тебе давала запись. Где моя кассета с “Невермайнд”?

Я попыталась вспомнить, где ее кассета с “Невермайнд”, которую я так и не прослушала, но, к стыду своему, призналась, что не помню. Я пообещала, что обязательно ее найду или куплю ей новую.

– С тех пор как вы с Натаном Давидовичем стали встречаться, – взяла Алена финальный аккорд, – ты окончательно утратилась для мира живых.

Вот, значит, в чем было дело. То есть изначально ясно было, что в этом все дело, только жаль, что столько времени Алена молчала.

Я сказала:

– Я как раз об этом и хотела с тобой поговорить.

– А я не об этом хотела с тобой поговорить, а совсем о другом! – вдруг вскричала Алена, сотрясая портретом, на котором, судя по всему, был запечатлен покойный Курт Кобейн. – Я, может быть, хотела поговорить с тобой о роке. Почему мы всегда должны говорить о том, что интересно тебе? Почему, если тебе интересен Натан, мы должны его бесконечно обсуждать? И говорить о твоем Высоцком, которым я обязана восхищаться, и о твоих дебильных устаревших книгах, которые нормальные люди не читают, и о том, как прекрасен Тенгиз и как чудесна Маша. Почему всегда только об этом мы должны говорить, если я вовсе так не думаю?

Я совсем опешила. Первым порывом было наброситься на Алену с контратакой и возразить, что только что она говорила, будто мы ничего не обсуждаем, а теперь заявляет, что обсуждаем мы только меня, и как это Тенгиз и Высоцкий не прекрасны, и почему она наезжает на мои книги, если сама ни черта не читает, и вообще, почему она ушла от темы про Натана…

– Нет, я не понимаю! – продолжила кипятиться Алена. – Неужели в этой Деревне обязательно сойти с ума, напиться, выломать окно, начать себя резать или переодеться в Диогена в бочке, чтобы о твоем существовании вспомнили? Если я нормальный ребенок и у меня нет никаких психических болезней, то я типа растение. Я что, не человек? Единственный раз в жизни Фридман со мной заговорил – когда мы пошли Юру спасать от гибели. Вот тогда – да! Вот тогда об Алене Зимовой… То есть Зимельсон вспомнили и даже наказали.

– Ты что, хочешь, чтобы тебя наказали? – осторожно спросила я.

– Нет! – заорала Алена, и я поняла, что никогда прежде не видела ее в таком гневе.

Алена всегда была довольно спокойной и уравновешенной, оплотом благоразумия и веселости. Теперь же она особенно напоминала ту актрису из “Дешевой литературы”, и я даже испугалась, что у нее изо рта пойдет пена.

Вероятно, в каждом из нас, а не только во мне, скрывались те части, которые другим были незаметны. Это открытие было не то чтобы неожиданным, но в какой-то степени меня задело. Как будто потайные стороны и многогранность личности должны были принадлежать