прямоугольниках. И свет включать было категорически нельзя, потому что тогда магия не случится и…

— Витя, стой!

— Почему?

Щелкнул выключатель. Гуров зажмурился, ожидая удара ярких лучей по глазам и успевая внутренне сжаться от мысли: «Плакали вещдоки, нету их у нас». Но глаз ничто не потревожило.

Комнату залило ровное красное сияние. Именно такая лампа была вкручена в патрон, висящий на голом проводе над головами. Можно было подумать, что Толик иным светом вне службы и не пользовался. Потому что в общем понимании гостиной, даже бедной, с советским телевизором в виде громоздкого куба с выпуклым экраном и вытертыми красными ковровыми дорожками на полу, у Милованова не было. Самую большую площадь в квартире полностью занимала домашняя фотолаборатория. Вдоль стен стояли бутылки с реактивами, в центре царственно возвышался стол, на котором было установлено несколько увеличителей. Добротных, винтажных. На небольшом стеллаже стояли более похожие на призы, нежели на инструменты для работы и хобби, старые пленочные фотоаппараты, вспышки и тяжелые объективы к ним. Даже ванна со сливом и кранами, горячим и холодным, стояла здесь же. Гуров прикинул, сколько труда требует подобный перенос и насколько нужно не верить в перспективу появления на горизонте личной жизни, и покачал головой. Милованов никого не ожидал в своей судьбе. Все, что нужно этому человеку для счастья, у него уже имелось. Пинцеты, воронки, кюветы, все было аккуратнейшим образом подписано. И понятно почему — тонкое искусство Толика пятен, разводов и помарок не терпело, шанс второй раз поймать нужный кадр мог не представиться еще долгие годы. Фотоохотники, снимающие бабочек или редких птиц, не сумели бы сравниться с Анатолием Миловановым в терпении и снисходительности по отношению к своим моделям. Птицу или бабочку можно найти другую и попытать счастье еще раз.

— Гуров, твою же… Родину, ты только посмотри… — протянул Виктор, обходя стол кругом и держа руки на отлете, чтобы случайно не прикоснуться. Смотреть было на что. Так же, как на кухне, на стенах висели фотографии. Они же красовались развешанными на нитях, протянутых через открытое пространство комнаты, образуя паутину на уровне глаз. — Это же все нынешнего года фотографии, с этого фестиваля. Смотри, вот здесь аэропорт. Он встречал его в аэропорту, с ума сойти.

Гуров надеялся остаться в своем уме. В конце концов, что он такое пока видит? На что смотрит? Домашняя фотолаборатория. Толик предпочитает классическое черно-белое фото, как и многие его собратья по цеху. Что в этом криминального? Но врать себе — последнее дело, и полковник признался, что от коллекции снимков, еще и в таком специфическом освещении, в дрожь бросило даже его. Толик действительно встречал Аджея в аэропорту. Оказывается, выводили звезду из самолета в окружении охранников, старательно заслонив широкими спинами от любопытных глаз. Но у Толика была хорошая, очень хорошая камера. А Полонский был фотогеничен настолько, что мог бы зарабатывать деньги, которые были ему так нужны, как фотомодель, и почему он выбрал живопись — осталось для Гурова загадкой. Даже заспанный его профиль, на мгновение мелькнувший из-за крепких плеч телохранителей, выглядел так, будто его ваяли из мрамора лучшие мастера эпохи Ренессанса. Объемный капюшон и мягкие складки здоровенной толстовки лишь дополняли картину. Милованов правда был талантливым фотографом и красоту видел болезненно чутко. Во всей его коллекции или той ее части, что он оставил на виду, не было ни единого шаблонного ракурса. При этом за каждую из этих фотографий глянцевые журналы заплатили бы немалую сумму, потому что для прессы так не позируют. Тонкую мимику красивого, нервного лица, игру света и тени на нем следовало именно ловить. Тогда как сам Аджей на месте не сидит спокойно ни минуты и в моменты, когда на него не направлены взгляды поклонников, чаще всего или недоволен, или озабочен. Или спит. На фотографиях же Милованова был ангел. И можно было поверить, что эти глаза никогда не бывают ни холодными, ни злыми. Сквозь них всегда светит серебристый луч солнца или лампы, они всегда смотрят тебе в самую душу. Полонский пьет воду из пластиковой бутылки, высоко запрокинув голову. Улыбается верной Оксане, извиняясь за что-то, улыбается искренне, пуская в ход все свое обаяние до капли, наверное, и правда виноват. Говорит с кем-то по телефону: держит трубку обеими руками, мобильник теряется за длинными пальцами. Лицо у него растерянно-радостное, и в глазах ожидание счастья.

«Настя, — безошибочно понял Гуров. — Так Аджей может говорить только с Настей. Не укрылось от тебя, нелюдь, что кумир переменился. Что в душе его появился свет, который он не захочет с тобой делить».

Сизый, завершив круг вокруг стола, подошел к Гурову и откашлялся:

— Кхм, кхм. Эффектно, ничего не скажешь. Работа чистая. Кадры красивые. Но ничего, кроме… Э, одиночества…

— Одиночества и мертвой птицы, — вставил Гуров.

— Одиночества и мертвой птицы, — согласился Витя, но продолжил, — мы не видели. За это не сажают, полковник. Видали мы и более странные увлечения. Если все это доказательства того, что Толик маньяк, то добрую половину фанатов Полонского можно сажать вместе с ним. Инструментов для ремонта или хотя бы перчаток в песке мы не видели.

— Так мы и не обыскивали квартиру, а для поверхностного осмотра увидели немало, согласись. Пойдем дальше.

Виктор обреченно вздохнул и взглянул на часы.

— Десять минут, Лев. Мы находимся здесь десять минут и уходим. Время пошло.

Дверь, ведущая в спальню, претерпела те же усовершенствования, что и вход в зал. Было темно, в дневном свете и виде из окна Милованов явно не нуждался. Зато стало понятно, почему так просто он согласился иметь в качестве рабочего места темную подсобку на цокольном этаже. Под потолком вспыхнула такая же голая лампочка на проводе, какая встретила их в первой комнате, лишь светила она тускло-желтым. Спальня одинокого чудака выглядела девственно и жалко. Узкая, аккуратно застеленная постель с подушкой, стоящей уголком, ни единой складки. Окна в несколько слоев заклеены обычными газетами. В шкафу вещи, на тумбочке стакан с водой. Эта комната могла бы принадлежать старику, навеки напуганному или возненавидевшему мир за стенами своего жилища. Лишь на столе, похожем на все столы, что покупали в девяностые годы в каждый дом — школьный, с выдвижными ящиками — обнаружилось нечто интересное. Столешница оказалась застелена бумагой, на ней же стояли банки и бутылки с водоэмульсионной краской. Нашлась также пластиковая бутыль с широким горлышком. Виктор наклонился и прочел вслух:

— Белила цинковые. Все газеты в краске, как и все кисти. Интересно, чего он тут рисовал и почему мы плодов этого труда не видим. Еще одного портрета Полонского, белым по белому, я не переживу.

Портрета, как и чего угодно, выкрашенного в белый цвет, в