пошло вкривь и вкось. Вечером 13 июня советский дипломат Харламов сообщил Вышинскому, что свидетели после прибытия в Берлин застряли на аэродроме Дальхофф на семь с лишним часов. Советских агентов, которые должны были встретить их, по ошибке отправили на другой аэродром, и несколько часов все пытались выяснить, что произошло. Харламов заверил Вышинского, что теперь все наладилось, но такая беспечность не предвещала ничего хорошего[1127].

Руденко и Никитченко в Нюрнберге делали все возможное для предотвращения того, что теперь уже казалось неотвратимым. Руденко продолжал протестовать против штамеровских ходатайств о вызове свидетелей. Он также оспаривал некоторые доказательные материалы, например «Воспоминания о Старобельске» Юзефа Чапского 1944 года – личные воспоминания о том, что польские офицеры перенесли в советских лагерях военнопленных и трудовых лагерях. Руденко настаивал, что книга Чапского не может быть принята как доказательство, поскольку это литературное произведение, «изданное с определенными политическими целями»[1128]. Никитченко на закрытом совещании судей 19 июня предложил не привозить в Нюрнберг катынских свидетелей. Все доказательства – немецкие и советские – можно представить в письменной форме. К тому времени советские свидетели уже неделю находились в Берлине и были готовы ехать, но Москва все еще надеялась избежать коллизии в свидетельских показаниях двух сторон, которые широко освещались бы прессой. Судьи согласились передать защите предложение Никитченко[1129].

Пока прорабатывались детали состязания за Катынь, Трибунал перешел к защите Альберта Шпеера. Шпеер первоначально прославился как личный архитектор Гитлера. Он спроектировал Территорию съездов НСДАП – режиссер Роман Кармен видел в кинохронике 1930-х годов, как ее заполняют марширующие гусиным шагом войска. В начале 1942 года Шпеер занял пост министра вооружений и военной промышленности, поставив свое техническое мастерство на службу военным усилия Германии[1130]. Теперь, выступая перед судом, он как ни в чем не бывало признался, что применял в немецкой военной промышленности принудительный труд, в том числе труд заключенных концлагерей и русских военнопленных. Но он настаивал, что иностранцы работали только в производстве изделий, не являющихся оружием, таких как ткани и детали двигателей. Он знал, что занимается казуистикой: в ответ на возражение Джексона он признал, что все произведенное в Германии в то время, от обуви до угля, работало на войну[1131].

Шпеер захватил все внимание международной прессы, когда вспомнил свое неудачное покушение на убийство Гитлера, Геббельса, Мартина Бормана и Роберта Лея, совершенное после того, как в 1945 году он осознал, что Гитлер планирует продолжать войну «любой ценой». Его план пустить отравляющий газ в вентиляционную систему гитлеровского бункера провалился, когда по приказу Гитлера вентиляционное отверстие на уровне земли внезапно заменили высокой и недоступной трубой. В ходе допроса Джексоном Шпеер еще больше воспел свое сопротивление Гитлеру, заявив, что он в ноябре 1944 года лично заблокировал производство химикалий, необходимых для производства химического оружия. Он утверждал, что хотел предотвратить совершение Гитлером военных преступлений против немецкого народа. Шпеер также рассказал Джексону, что Германия не достигла больших успехов в атомной физике, потому что лучшие специалисты эмигрировали в Америку[1132]. Советская переводчица Ступникова вспоминала, как «что-то похожее на стон прошло по залу» в тот момент, когда все вообразили применение нацистами атомной бомбы[1133].

21 июня Рагинский начал допрос Шпеера с того, что попытался заставить его признать участие в заговоре с целью ведения агрессивной войны. Он напомнил Шпееру его признание советским допросчикам в том, что он узнал о гитлеровских планах войны против СССР из «Майн кампф». Теперь Шпеер утверждал, что тогда солгал, потому что ему было стыдно признаться, что он не прочел полностью книгу Гитлера. Удивленный Рагинский сказал, что Шпеер, как человек из ближайшего окружения Гитлера, в любом случае должен был знать о его планах. Шпеер ответил, что не видел никаких признаков существования этих планов и, если даже и имел какие-то подозрения насчет отношения Германии к России, они развеялись в 1939 году после подписания Пакта о ненападении. Затем Шпеер высказал удивление: почему русские дипломаты, которые и сами должны были читать «Майн кампф», подписали этот договор.

В ходе дальнейшего допроса Рагинский имел больше успеха, несмотря на то что Шпеер постоянно отклонял вопросы, отыскивая ошибки в формулировках. Шпеер признал, что Рейх вывозил металлы и сырье из оккупированных Германией стран, но счел оскорбительным термин «разграбление». Он признал, что набирал рабочих путем «обязательного рекрутирования», но отверг утверждение, будто работников «обращали в рабство»[1134]. Ему удалось замутить воду. Британский судья-заместитель Биркетт, привыкший к тому, что у советских обвинителей возникают проблемы с переводом, тем вечером жаловался в дневнике, что допрос Рагинского был «испорчен» «худшим переводом, какой только знал мир»[1135]. По крайней мере, в данном случае многие предполагаемые ошибки на самом деле были вызваны не языковыми проблемами, а вопросами исторической интерпретации.

* * *

Прошел еще один месяц защиты, и обвинители с судьями мало что сохранили от надежды и идеализма, которыми было отмечено мартовское совещание Международной ассоциации уголовного права. Силы советских представителей истощились. Вероятно, они перестали понимать, зачем вообще приехали в Нюрнберг, на фоне неослабевающего внимания к секретным протоколам, гибели Зори и тревог по поводу Катыни. Теперь уже казалось неважным, что СССР первым потребовал созыва специального международного трибунала или что доводы Арона Трайнина в пользу уголовной ответственности нацистов сыграли ключевую роль в развитии этого судебного дела. Попытки обвинителей удержать процесс в рамках суда над преступлениями европейских стран Оси провалились: подсудимые четыре месяца опирались на трайнинскую идею «преступлений против мира», выдвигая одно за другим встречные обвинения против Советского Союза. Язык международного права оказался обоюдоострым оружием.

Вскоре этот язык снова вышел на первый план. 22 июня началась защита Константина фон Нейрата, бывшего рейхспротектора Богемии и Моравии. Она разожгла дискуссию о смысле термина «геноцид», получившую резонанс далеко за пределами Нюрнберга. Максуэлл-Файф представил в качестве доказательства меморандум, посланный Нейратом Гитлеру в августе 1940 года. В нем Нейрат кратко описывал организованные им мероприятия, направленные против чешского населения. Максуэлл-Файф писал жене, что это был «один из худших документов в этом процессе»[1136]. Он счел этот документ шокирующе откровенным описанием нацистской политики геноцида.

Нейрат, пожилой человек аристократической внешности, начал свою защиту с утверждения, будто он планировал привлечь симпатии чехов умеренной политикой, но вмешались более радикальные силы. Он сделал неубедительное заявление, будто даже не знал о тысячах арестов, проведенных в день начала войны. Допрашивал Нейрата в основном Максуэлл-Файф, и он подготовился к опровержению этих показаний. Максуэлл-Файф выложил зловещие отрывки из меморандума, свидетельствующие, что Нейрат