Шрифт:
Закладка:
«Что мне читать? Что мне за дело? Да, но Стива телеграфировал, что Алексей Александрович согласен на развод». <…> Письмо, выражения его не интересовали ее. Она поняла содержание письма, что он соглашается на развод, и опять и опять то она думала о том, что еще возможно примирение [с Вронским. — М. Д.], то опять оскорбление и ненависть поднимались в ее душе <…>[998]
По всей видимости, почти сразу же вариант был вычеркнут, а чуть ниже сделана новая, на сей раз пространная, вставка-автограф на отдельных листах, где Каренин в потоке сознания Анны, едущей в коляске, возникает в увязке с телеграммой Стивы уже иного содержания:
Вспомнив об Алексее Александровиче, она без всякого отношения к своему положению представила его себе, как живого. И хотя это продолжалось только мгновение, она с наслаждением вгляделась в его физиономию, в физическую и нравственную, которую она всю так очень, как никогда, увидала теперь. Она видела его с его тусклыми и кроткими глазами, напухшими синими жилами на белых руках и видела его слабость жизненных привяз [sic!]. «Стива телеграфирует, что он в нерешительности. Разумеется, в нерешительности. Если бы он знал, любит ли он меня или нет, простит ли или нет? Ненавидит ли теперь или нет? А он ничего не знает. Он жалкий»[999].
До ОТ этот пассаж дойдет в усеченном виде (640/7:30).
Ясно, что на момент написания процитированных строк идея письма Каренина к Анне, обещающего развод, была наконец оставлена. Но не менее важно то, что в процессе писания и отделки Части 7 образ Каренина в ней долго сопротивлялся редукции его к гротескной фигуре морально и физически чахнущего святоши или к отталкивающей реминисценции в сознании Анны. Даже в рамках все той же редакции наборной рукописи делалась правка, как бы компенсирующая удаление откровенного каренинского письма. Так, в разговор Каренина со Стивой была внесена его новая реплика, произносимая в особой тональности и так, как если бы ее могла услышать Анна: «Как ни жестоко я оскорблен, я предлагаю Анне Аркадьевне вернуться ко мне. Я все прощу, — сказал он с чувством»[1000]. Правка в последовавших за тем корректурах «засушила» Каренина: он не предлагает ни развода, ни воссоединения, а затем безапелляционно отказывает в разводе[1001]. Но даже в опубликованном в апреле 1877 года журнальном тексте обрисовка Каренина удерживает кое-какие штрихи из ранних редакций этих глав. Спустя несколько месяцев, готовя при участии Страхова отдельное издание романа, Толстой, как показал У. Тодд, свел к минимуму эмоциональность Каренина в беседе со Стивой и преподнес его «более молчаливым, отчужденным, холодным» (я бы добавил — а если говорящим, то визгливее и пискливее), но и тут это достигалось не прямой авторской констатацией, а передачей выражений лица, манеры речи, движений героя[1002].
Авторская трактовка Каренина в процессе создания и сериализации романа определенно становилась все более отчужденной, однако решительное, так сказать, окарикатуривание героя[1003] происходит на весьма позднем этапе создания текста и имеет отношение столько же к художественной ткани произведения, сколько — если не больше — к фактору внелитературных убеждений и настроений романиста. В том, как продолжительно — до стадии корректур в апреле 1877 года — возможность дарования Анне развода в Части 7 оставалась мотивом в сменявших одна другую черновых редакциях, проявилась сложная семантика образа персонажа, обретающая подчас свою логику помимо прямой воли писателя[1004]. Едва ли не в споре с самим собой Толстой пытался удержать в тексте великодушное письмо Каренина Анне, чуть ли не жертвуя согласованностью между двумя локально-темпоральными планами повествования.
В идеальной реальности АК, если только можно ее себе представить, муж героини не был бы обречен претерпеть то, что Г. Морсон описывает как его второе обращение, трансформацию из простившего своих врагов искренне верующего в «нравственного монстра», в человека «такого плохого, каким когда-то Анна выставляла его ложно»[1005]. Более сложные и объемные изображения героя в толще авантекста слагались в незаконченную, неровно освещенную, но не уничтоженную вовсе картину, которая могла напомнить о себе, как случилось при возвращении Толстого к созданному еще в 1874 году этюду развязки романа. Не точно ли так же, как Вронский при завершении работы над Частью 4 «совершенно для меня неожиданно, но несомненно <…> стал стреляться»[1006], и Каренин упорствовал, причем на протяжении трех редакций, в своем новом согласии дать развод Анне? Если и так, то такое стремление все-таки слишком противоречило тому ригидному концептуальному заданию, которое на волне толстовской захваченности злобой дня получил в 1876 году образ Каренина, — служить аллегорией ложной религиозной веры и питаемых ею притязаний на духовное водительство. Согласие или несогласие на развод вновь оказывалось атрибутом и функцией власти.
4. Генезис полемики с панславизмом
Почти вся — начиная с исходных автографов — работа над Частью 8 романа, которую автор некоторое время хотел назвать эпилогом, пришлась на период с апреля по конец июня 1877 года (см. Табл. 3 на с. 485). То было воистину горячее время. Толстой, по всей вероятности, близился к завершению первой рукописной редакции эпилога[1007], когда манифестом от 12 апреля Александр II объявил войну Османской империи[1008]. Почти одновременно с тем, как император в конце мая отбыл из Петербурга к дислоцированной в Румынии действующей армии, расхождение между Толстым и издателем «Русского вестника» М. Н. Катковым во взглядах на «славянское дело» привело к тому, что автор АК решил забрать из журнала эпилог, набор которого с правленой первой корректуры был уже готов, и печатать его отдельной книжкой в другой московской типографии[1009]. К моменту, когда российские войска в середине июня переправились через Дунай и вторглись на османскую территорию с миссией освобождения болгар от «турецкого ига» и создания независимого болгарского государства, Часть 8 прошла или вот-вот должна была пройти очередную, теперь уже для отдельного издания, корректурную вычитку (при этом продолжая правиться и шлифоваться)[1010]. Свежеизданные экземпляры — «Есть ошибки, но издание хорошенькое», как нашел автор, — были доставлены в Ясную Поляну самим владельцем типографии Ф. Ф. Рисом 9 июля[1011], а днем раньше провалился первый из кровопролитных штурмов в скором будущем знаменитой турецкой крепости Плевна. К слову, указанием на это
