После этого сообщения действие, отступая во времени на несколько дней назад (в журнальной публикации это все та же, последняя, порция глав, открываемая приездом Стивы в Петербург[977]), возвращается в Москву, чтобы сквозь извилистую череду мыслей, переживаний и импульсивных поступков, но с неумолимостью вершащегося приговора доставить Анну на роковую станцию Обираловка Московско-Нижегородской железной дороги. Это, может быть, не самое важное обстоятельство в мнимой или действительной детерминации самоубийства Анны, но все-таки стоит отметить, что она так и не узнаёт о бесповоротном отказе ей в разводе: телеграмма Стивы о том, что «надежды мало», но что он сделает «всё возможное и невозможное» (625/7:25), — телеграмма, лишь подбавляющая желчи в ссору Анны и Вронского, — должна была быть отослана до «сеанса» у графини Лидии, который кладет конец всем надеждам на развод.

Итак, в ОТ романа, как и в журнальной редакции, письмо давно оставленного женой Каренина присутствует лишь сугубо опосредованно — постольку, поскольку катализируемый в ранней редакции не чем-нибудь, а чтением письма поток сознания Анны занял в конце концов ключевое место в изображении героини на пути к самоубийству[978]. Так ли просто в процессе правки далось автору изъятие и самого письма, и важного эпизода с читающей его Анной?

Держа в памяти тот факт, что последние девять драматических глав, с 23‐й по 31-ю, Части 7 были написаны начерно много раньше предшествующих им в книге шестнадцати московских и шести петербургских, обратимся к анализу авантекста. Поставив точку в первой развернутой редакции будущих глав 23–31, в конце которой было бегло «прорепетировано» самоубийство героини[979], Толстой совсем не скоро, около трех лет спустя, обратился к тем главам Части 7, где надлежало описать события предшествующих месяцев в жизни не только Анны и Вронского, но и других героев. Собственно, на момент завершения редакции 1874 года из содержания этих будущих глав определенно планировался только сюжет родов Кити[980]. Вернувшись к этому месту романа на очередном, заключительном витке писания в феврале — марте 1877 года, уже, вероятно, по завершении и сдаче в набор Части 6 с ее деревенскими картинами, Толстой с ходу, наново пишет черновик глав 1–22 Части 7 — городской створки диптиха[981]. Черновик пишется так, чтобы сочленить его с давно ждущей своего часа редакцией глав 23–31.

Схема 3. Стадии работы над текстом Части 7 (1873–1877)

На этом-то этапе работы Стиве Облонскому подыскивается выход более продолжительный, чем реплика в разговоре с сестрой на цветочной выставке[982], и связан он по-прежнему с проблемой развода. Как и в Части 4, более чем за год перед тем по хронологии действия, Облонский отправляется в Петербург одновременно по собственным делам (тогда это было принесение благодарности за пожалование в камергеры, теперь — выбивание прибыльной синекуры) и ради устройства судьбы сестры. Для того и другого он встречается с Карениным.

В этой точке писания фигура Каренина раздваивается. Ведь, вернувшись к месту романа, частично уже разработанному в редакции 1874 года, сам автор оказывается лицом к лицу с «ранним» Карениным, который еще не прошел обращения в саркастически изображаемую фарисейскую доктрину. А с тех пор он не только в генезисе романа претерпел эту трансформацию, но и — с декабря 1876 года — был бесповоротно представлен читателю в этой ипостаси. Многослойная семантика образа персонажа сталкивалась с реалистическим требованием соответствия новейшему развитию сюжета и фабулы. В письме Каренина Анне и заключалась главная проблема. Перенесенное в позднейшую (но все-таки еще не «застывшую») реальность творимого романа, письмо обретало такое звучание, словно былой Каренин пытается спасти нынешнюю Анну от самоубийства. Выражаясь иначе — Каренин авантекста взывает к Анне, почти уже полностью воплотившейся в печатном тексте.

Все это должно было быть так или иначе учтено уже на подступах к письму — в наново создававшейся сцене беседы Облонского и Каренина. В ОТ преобладающая нота нарратива здесь — сарказм: Каренин мучает Облонского зачитыванием одного из своих многочисленных бесплодных проектов, а едва разговор касается Анны, не может сдержать некрасивого раздражения («отвечал <…> более тонким, почти визгливым голосом», «гадливо перебил», «взвизгнул», «бледный и с трясущеюся челюстью, пискливым голосом заговорил»); Облонский, прежде чем начать речь об Анне, домогается поддержки зятя в своем искательстве синекуры (602–607/7:17–18). Последующая сцена со спиритом в гостиной графини Лидии доводит сарказм до гиньоля.

Напротив, в исходной, датируемой, вероятно, февралем 1877 года редакции этой сцены (для Части 7 в целом это вторая редакция) тон автора в отношении обоих персонажей не лишен сочувствия. Стива неподдельно озабочен положением сестры, он говорит без своей обычной игривости, иногда «недовольно» и, «сам не ожидая того, находя слова и выражения и, главное, сердечное убеждение». Каренин сначала ведет себя отчужденно, пытается перевести разговор о разводе в плоскость отвлеченных религиозных истин и с «таинственным взглядом» ссылается на необходимость «подумать и поискать указаний», но, побуждаемый Стивой к определенности, отвечает просто и чуть ли не дружелюбно: «Завтра. Нет, не завтра, — сказал он с улыбкой. — А приезжай нынче к графине Лидии Ивановне, и я дам решительный ответ»[983]. Каренина, способного улыбаться в такой беседе, можно представить также пишущим то самое письмо Анне. И хотя в этой редакции (рукописи 102) далее следует сцена со спиритическим трансом, в главном уже близкая редакции окончательной, исход консультации с потусторонним здесь иной. Процитирую соответствующий пассаж с учетом правки, сделанной по ходу писания:

К радости и удивлению своему, он [Облонский. — М. Д.] на другое утро получил от Алексея Александровича запечатанное[984] письмо к Анне, к[оторым] он изъявлял свое согласие на развод, и записку, в которой было сказано, что с нынешнего же дня Алексей Александрович приступает к разводу[985].

Нет резона — в рамках этой редакции — не верить обещанию Каренина приступить к процедуре развода. Правка, делающая точное содержание его запечатанного письма Анне неизвестным Стиве и читателю на момент нарративного сообщения, относится не столько к нагнетанию интриги, сколько к композиции этой попятным ходом создававшейся редакции. Введя в творимую редакцию поездку Стивы в Петербург и встречу там с Карениным, автор дезавуировал (для самого себя) уже давно описанное появление Стивы на цветочной выставке в Москве со словами о полученном из Петербурга письме, из которых ясно, что не он подтолкнул Каренина к недвусмысленному подтверждению согласия на развод[986]. Раздвоиться между Москвой и Петербургом Стива не мог, и в результате в еще