— Ой, упустите! Вторую ногу сломаю, как тогда добираться? Можно, я возьму вас за шею? Вам легче будет...

16

...Она целовала его в каком-то отчаянном восторге, неутолимо и бесстыдно, не давая остыть, зазывая и дразня губами, — и оба в пылу ликования, слитности тел ощущали, как сумасшедшая волна, подхватив, уносит их в ночь, изумляя новизной чувств и желаний. И этот непостижимый, сотканный из мгновений блаженства мир, казалось, навек отрешил от всего реального, страшного, земного и его можно удерживать вдвоём бесконечно...

Но утром опять началась война.

Разбудил их ещё более массированный авианалёт, чем в предыдущие дни. В гостинице поднялась суматоха. Сапоги загрохотали по коридорам, по лестнице. Громкие возгласы несколько минут доносились с улицы, потом заглушили их моторы заведённых автомобилей, грохот бомб, пронзительно завывающая сирена.

Они лежали не шелохнувшись.

— Откуда ты взялся? — усмехнулась Марьяна, поворачиваясь и прижимаясь к нему всем своим длинным, расслабленным телом. — Не молоденький. А никогда не было так...

Он молча рассматривал её лицо.

— Возьмёшь меня с собой?

— Возьму.

— А если не разрешат? Ты же немецкий офицер.

— Поженимся.

— Врёшь? Дурачишь ты меня...

Марьяна порывисто села на кровати, ёжась и встряхивая гривкой своих тёмно-золотистых волос. Искоса глянула на Павла, как будто не замечая его восторженного взгляда, и, обнажённой, легко встала на ноги, отдёрнула синюю оконную штору. В матовом отсвете снежного дня, напротив тусклого окна, фигура этой молодой женщины была столь совершенна, что Павлу невольно вспомнились изваяния. Поистине земная богиня была рядом с ним в этой нахоложённой, неуютной комнате старой гостиницы. Сколь пленительны были черты лица, линии бёдер, ног, плеч, как трогательны были чашечки локтей, пунцовые бутончики сосков, розовеющие — с дужками золотых серёжек — мочки. Потрясающее, незнакомое прежде чувство захлестнуло его, завихрило в эти последние дни, промелькнувшие одним мгновением. Не только ненасытность в обладании женщиной испытывал он, но и непривычно беспокойное желание заботиться о ней, помогать во всём, даже — баловать. И эта ласковая участливость Павла была сродни отцовскому покровительству, хотя разница в возрасте была всего в пятнадцать лет. Знать, сближала, роднила война по своим неведомым законам, множа и радость, и грусть...

— Бомбы рвутся совсем близко. Одевайся! — поторопил Павел.

— Ты что, боишься?

— За тебя боюсь.

— Трусливый сто раз умирает, а храбрый — в единый миг!

— Это лучше сыну своему скажи. А я и без пословицы знаю, — грустно улыбнулся Павел. — Весь в рубцах...

Марьяна босиком зашлёпала в ванную; прибежала оттуда, прихрамывая, бодрая, пахнущая земляничным мылом, вся смуглая кожа — в пупырышках. Она бросилась к Павлу, надевшему форму и сапоги, прижалась, согреваясь в объятиях.

— Самое хорошее быстро проходит, — с горечью проговорила Марьяна, елозя щекой по рукаву его френча. — Случайно встретились, вместе были, расстанемся... И забудем друг о друге!

— Я сейчас же, как только пойду в комендатуру, узнаю, что нужно, чтобы зарегистрироваться.

— Да? Впрочем, тебя всё равно отправят на фронт... Что это решит?

— Я — русский эмигрант. Привлечён, правда по своей воле, к службе в Восточном министерстве. По возвращении в Берлин меня, без всякого сомнения, уволят из армии. Мы сможем быть вместе.

— Сирена стихает. Мне пора.

— Давай пообедаем в ресторане.

— Нет. Меня ждут дома.

— Поведу под арестом.

— Сергей воевал в Красной армии. Ноги лишился. А я изменяю с немецким офицером... Даже замуж собираюсь! Отвратительно это...

— Одевайтесь, ваша светлость! Мы на эту тему уже говорили.

Марьяна надолго умолкла, душевная смута не покидала её до самого дома. И резкую перемену в её настроении Павел не только простил, но и объяснил по-своему, отнёс к неизбежным издержкам женского характера.

В представительстве штаба походного атамана «эксперта» Шаганова ожидал срочный вызов в прифронтовую комендатуру, куда он не появлялся уже вторые сутки.

Тот же самый оберёт, который оформлял Павлу документы, на этот раз держался с ним подчёркнуто недоброжелательно. Долго распекал за излишнюю задержку в Новочеркасске. За то, что выезжал в казачьей форме вместе с атаманом Павловым на линию фронта. Припомнил и непозволительное поведение на банкете в честь фюрера.

— Вместо того чтобы выполнять возложенные на вас функции, вести сбор данных о том, как настроены казаки, об их полезности рейху, вы, Шаганов, пьёте и распутничаете!

— Это неправда.

— Вы на службе! Впрочем... Такая служба, лейтенант, нам не нужна. Вас срочно отзывают в Берлин.

— Завтра в Ростов приедет походный атаман. Мне необходимо...

— Отвожу на сборы час! В Таганрог поедете с санитарной машиной. Оттуда утром отправится берлинский поезд. Хайль Гитлер!

Павел Тихонович машинально вскинул руку, щёлкнул сапогами. С великим трудом сдержав себя, вышел из здания комендатуры и столкнулся с Духопельниковым, который шельмовато отвёл глаза и прошмыгнул мимо.

Павел почти бежал по скользкой брусчатке Садовой, сумбурно припоминая, что следует сделать до отъезда. В потеплевшем воздухе едко пахло гарью пожаров, улавливался душок взорванного тола. И странно было слышать, как мешались крики грачей с непрерывным гулом канонады за Доном. Остатки снега серели мраморным крошевом вдоль тротуаров, а стволы клёнов на солнце и ветерке совсем высохли, тонко зеленела кора их рукастых веток. И Павлу почему-то подумалось, что январь уже на исходе, недалеко до весны, но ему так и не придётся увидеть цветение донских садов...

Спекулянтки, как всегда, крутились на улочке, устремлённой к соборной площади. Опасливо поглядывая на немецкого офицера, они долго не решались показывать свой, без сомнения ворованный, товар. Наконец широкобёдрая армянка рискнула, достала из мешка шкатулку с драгоценностями. Несмотря на безбожно заломленную цену, он купил цепочку червонного золота и рубиновый крестик на золотой же основе. Потом забежал в гостиницу, собрал в чемодан нехитрые пожитки. И напоследок замер у двери, окинул комнату глазами — остро отозвалось в душе счастье минувшей ночи, её сладостное безумие...

Марьяна вышла на звонок, увидела его лицо и — всё поняла. Вскинула свои длинные чёрные ресницы и не спросила, а скорей выдохнула отчаянно:

— Уезжаешь? Совсем или...

Он бодрился и убеждённо врал, что обязательно вернётся, как скоро отчитается в министерстве. Если же его оставят в Берлине, что вероятнее всего, он добьётся вызова её к себе как будущей жены. Марьяна кивала, не сводя с него глаз, повлажневших, горестно-растерянных и оттого казавшихся ещё крупней и очаровательней,