Шрифт:
Закладка:
— Шаганов! Казачура, мать-перемать! — облапил сзади и лез целоваться Духопельников. — Люблю тебя, друзьячок! Мы ещё покажем, кто на Дону войсковой атаман! Ты скажи прямо: уважаешь нас? Уважаешь? Тогда тебя посадим! А Павлова — под зад!
— Прекрати бузить! Ты слишком много выпил, — отстраняясь, сердито осадил Павел. — Войскового атамана не сажают, а выбирают!
— Пар-рдон! Пр-роехал... — вскинул ладонь Духопельников и, качнувшись, хмыкнул: — За что его ценить? Безвольная личность. Скажу по секрету. Нам предписали на днях перебираться в Таганрог. Мы выходим из-под его подчинения! За нами — генерал Клейст!
Взгляд Павла Тихоновича остановил хвастливые выкрики, заставил дуролома ретироваться. Одноралов терял над застольем власть. Уже присаживались и выпивали кто с кем хотел. К Павлу подходили и Ёлкин, и профессор, и какой-то дьячок, и — с медоточивой улыбкой — Доманов. Увидев близко его лоснящееся лицо, Павел поморщился и мотнул головой:
— Больше пить не хочу!
— А я не настаиваю. Просто хотел бы познакомиться.
— В другой раз. Честь имею!
Доманов, удерживая в глазах радостное выражение, поклонился и покорно пошёл вдоль стены к своему месту. Вскоре Одноралов, зычно командуя, собрал-таки разгулявшихся гостей за стол и вопрошающе уставился на Шаганова. Тот застегнул верхнюю пуговицу мундира, катая на скулах желваки, встал. Компания постепенно умолкла. Павел взял наполненную рюмку и почему-то вновь поставил.
— Может, я и обижу кого... — негромко начал он, опершись пальцами о край стола и глядя то в одну, то в другую сторону, замечая поощряющие взгляды. — Вы зря улыбаетесь... Земля наша горит под ногами, а мы пируем. Конечно, фюрер — союзник. Если бы не его армия, у нас не появилось бы надежды на возрождение Дона! Гитлер несёт ответственность за свой народ, а мы, казаки, — за свой край.
За столом зашушукались.
— Мы водку пьём и пляшем, а за Доном — Красная армия! Казачьи сотни проливают кровь за каждую пядь родной земли. На дорогах — беженцы, их тысячи! У меня у самого отец где-то в степи... Вот о чём сердце болит. А вы тосты плетёте, упражняетесь... Да ещё Павлова хулите... И ты не скалься, Духопельников! Вдоволь нашутились! — Павел задохнулся от негодования, громыхнул стулом. — Мне недавно анекдот рассказали. У Ленина спрашивают: «Что делать с пленными казаками?» А он отвечает: «Расстрелять! Но перед этим каждому — по чарочке...» Мы, уважаемые, как те пленные. Веселимся. А надо с казаками быть, о них думать...
— Наплёл ты, лейтенант! — неодобрительно прервал Сюсюкин.
— Он уже сказал: за казачество! — пояснил адъютант Абраменков, вскакивая и вороша свой пышный чуб. — Гармонист! Жги «Пчелушку»!
И выбежал из-за стола, растопырив руки и ладно кривя в танце ноги, коршуном кружа вокруг красивых молодиц из ансамбля в ярких юбках и тирасках. К ним под переливы гармошки подвалил Духопельников, его догнали и Беляевсков, и непричёсанный испитой тип, и даже капитан Кубош вышел в круг, притопывая и стуча в ладоши.
Павел Тихонович рванул за кобуру... Оглушающе ахнул выстрел. Пуля, пробив край портьеры, шлепком вонзилась в стену. Потянуло порохом.
Гармошка захлебнулась. Дико вскрикнула испугавшаяся певичка. Хоровод замер в цепенеющем безмолвии.
— Я не договорил! — выкрикнул Павел, держа парабеллум в вытянутой руке.
К нему, с моментально взмокревшими белокурыми волосами, подбежал капитан Кубош, отрывисто пророкотал:
— Herr Leutenant! Das ist mir sehr peinlich. Und was kam heraus?
— Ja, leider. Aber missverstehen Sie mich nicht[46], — ответил Павел и вновь обернулся к залу. — Пируйте! Но запомните, что вы народу казачьему не нужны! Да и он вам нужен как летошный снег... Красуны! Вы только форму позорите! Ну и чёрт с вами! Как пену, смоет волной и разнесёт... — Павел Тихонович, ощущая на себе озлобленные, недоумевающие, испуганные взгляды, убрал пистолет в кобуру, опустился на услужливо придвинутый полковником Ёлкиным стул.
Убедившись, что гроза миновала, Одноралов с нескрываемым отчуждением посоветовал:
— Ты, Павел Тихонович, больше не пей. А то ещё перестреляешь нас, как перепёлок! Нельзя так. На тебе немецкая форма. Должно, и присягу на верность фюреру давал. А нагородил непотребное! Оскорбляешь, пуляешь в потолок. Прошу от сердца — не хулигань.
Несколько минут Павел сидел с закрытыми глазами, ощущая, как надсадно пульсирует висок и трезвеет голова, невольно слыша спор между полковником Ёлкиным и Домановым о первой заповеди Христа, о том, что она малоприменима к казачьему образу жизни: казакам Богом уготовлено воевать и, стало быть, убивать.
— Вся наша история противоречива и очень запутанна, — елейно тёк голос Доманова. — Отстаивали и утверждали мы веру православную саблей и пикой, поневоле нарушая библейские заповеди. И в то же время нет нас набожней, истовей в молениях... Парадокс!
— Позвольте! А институт полковых священников? С именем Господа донцы шли в атаки и побеждали!
— Да, лишь до октября семнадцатого. А потом отреклись и от царя, и от Бога ради обещанной большевиками земли и богатства. Победил ленинский материализм! Это, извините, факт.
Павел Тихонович, кликнув казака, оделся и, ни с кем не попрощавшись, вышел на вечернюю улицу. Недалеко от перекрёстка он догнал прихрамывающую девушку в казачьем наряде, угадал в ней певицу из ресторанного ансамбля. Слыша за спиной шаги, она вильнула с тротуара, тревожно обернулась. Красота её пригвоздила Павла на месте.
— Что с вами? — вымолвил он участливо.
— Ничего. Спасибо! — Настороженные тёмные глаза посветлели. — Дотанцевалась, что каблук сломала. Щиколотка припухла... Я дохромала бы кое-как, да, боюсь, не успею до комендантского часа...
— Я довезу вас. Один момент!
Павел Тихонович глянул в оба конца сумеречной улицы, она была совершенно пустынна. Лишь вдалеке, у подъезда трёхэтажного дома, гомонили мальчишки. Несколько минут они простояли молча, провожая глазами грузовики с солдатами. Заметив, что бедняжка дрожит от холода, Павел Тихонович решительно сказал:
— Так мы можем торчать до второго пришествия! Уж не смущайтесь, но придётся ради вас тряхнуть стариной.
Она с изумлением и усмешкой глянула
