И именно поэтому я делаю то, чего не хочу делать – не хочу просить его ни о чем, поскольку знаю, что ему больно – и говорю:

– Вообще-то да. Этот поднос намного тяжелее, чем я думала. Ты не мог бы помочь мне?

– Само собой. – Он берет его у меня из рук с таким видом, будто это пустяк, но его глаза округляются, когда он видит, сколько на нем еды. – Ты что, намерена съесть продовольственный запас небольшой страны?

– Похоже, Шивон считает, что именно это мне и нужно, – со смехом отвечаю я. – Но я хотела бы разделить эту еду с тобой, если ты не против.

Он секунду думает, и его янтарные глаза затуманиваются. Но в конце концов он дарит мне свою улыбку на миллион долларов, которой я не видела так долго, и говорит:

– Да, конечно. Куда ты идешь?

Я тут же меняю план – ведь ему с его больной ногой совсем ни к чему подниматься на стену.

– Во дворе есть пара скамеек, и я подумала, что спущусь туда и за завтраком, полюбуюсь на восход.

– Хорошая мысль, – говорит он мне. – Тогда ты явишься на боевую подготовку заранее, и этот придурок Честейн не сможет ничего тебе сказать.

– Да, так что в моем безумии, возможно, есть последовательность[8], – отвечаю я, когда мы выходим из Большого зала и направляемся к парадной двери. – Было бы приятно, если бы Честейн в кои-то веки посмотрел на меня не как на полное ничтожество.

– Я думал, что именно так на тебя и должен смотреть наставник, который тебя тренирует. Разве, когда ты была маленькой, твои учителя вели себя не так? Разве они не разрушали тебя до основания, не заставляли чувствовать себя дерьмом, а затем не строили тебя заново?

– Мои учителя? Э-э, нет.

Когда я в ужасе смотрю на него, он пожимает плечами.

– Возможно, так бывает только у нас, драконов.

– Возможно, – соглашаюсь я, слегка ужасаясь его словам.

Теперь мы находимся во дворе, и я направляюсь к скамейкам, которые помню по моему первому визиту сюда вместе с Алистером. Мы садимся, глядя на море и поставив между нами поднос с едой.

И нам становится неловко… когда мы оба пытаемся говорить одновременно, тянем руки к одному и тому же яблоку, а затем одновременно замолкаем и смотрим куда угодно, только не друг на друга.

О господи. Это еще хуже, чем мое первое свидание. Намного хуже, ведь напряжение между нами – это реальное напряжение между двумя людьми, стоящими по разные стороны непреодолимого барьера, а не просто нервы и боязнь попасть впросак.

В итоге мы просто молча сидим рядом, и единственный звук, который нарушает тишину, это рев океана, ударяющего о скалы. Я беру толстый ломоть хлеба и съедаю его с маслом и парой тонких кусочков мяса, напоминающего бекон. От этого молчания мне так тревожно, что становится трудно глотать, но я насильно проталкиваю в себя еду. Что-то подсказывает мне, что, потренировавшись час, я буду умирать от голода.

Когда напряжение становится таким густым, что его можно черпать ложкой, я делаю глубокий вдох и говорю:

– Флинт…

– Не надо, – отвечает он прежде, чем я успеваю сказать что-то еще.

Я не ожидала, что он это скажет, тем более, что я сама не знаю, что хочу сказать, так как это может знать он?

– Но я…

– Не надо, – опять перебивает меня он. – Пожалуйста. Я не могу говорить об этом сейчас – во всяком случае, если ты хочешь, чтобы во время тренировки от меня был толк.

Это не то, что я хочу услышать от него – не этого я хотела, когда залучила его на этот странный пикник, – но я не могу спорить с ним, когда он формулирует это так. И вместо того, чтобы спорить, я беру поднос, стоящий между нами, и ставлю его на землю. А затем придвигаюсь к Флинту и крепко-крепко обнимаю его.

Поначалу я ожидаю, что он сейчас отстранится, и напрягаюсь, готовясь к этому.

Но он не отстраняется.

Правда, сам он не обнимает меня и даже не расслабляется в моих объятиях. Долгое время он просто сидит, подняв голову, расправив спину и уставившись в далекий горизонт.

Голос в глубине моего сознания говорит мне, чтобы я отпустила его, кричит, что это огромная ошибка. Но я взяла себе за правило никогда не разжимать объятия первой – ведь ты никогда не знаешь, когда другому человеку действительно нужно утешение, – и потому я не разжимаю их и на этот раз. Я просто продолжаю обнимать Флинта и говорю себе, что он бы отстранился сам, если бы не хотел, чтобы я его обнимала.

Течет время, секунды складываются в минуты, но Флинт по-прежнему остается неподвижен. И, когда я уже собираюсь сдаться, когда мне начинает казаться, что моя философия меня подвела, он вдруг поворачивается и обнимает меня в ответ. Он прижимает меня к себе так крепко, что мгновение мне кажется, что он может сломать мои ребра.

Но я все равно не отстраняюсь от него, ведь пара сломанных ребер – это небольшая цена за этот момент, пусть даже он такой странный. Потому что он настоящий, и он важен – мы важны.

И это дает мне то, чего у меня не было все последние дни.

Надежду.

Надежду на то, что еще можем отыскать путь друг к другу, не только Флинт и я, но и все мы.

Надежду на то, что, так или иначе, все образуется.

И более всего надежду на то, что, когда мы наконец выберемся из этого извращенного жуткого кошмара, словно не имеющего конца, мы все по-прежнему будем стоять плечом к плечу на другой стороне.

Это смелая надежда, ведь сейчас мы с Флинтом не можем сказать друг другу даже двух связных предложений. Но здесь и сейчас – когда над Кельтским морем восходит солнце и мои ребра болят от силы любви и утраты Флинта, его ярости и отчаяния – это кажется мне чем-то большим, чем надежда.

Это кажется мне обещанием.

Глава 76. Почему ты заговариваешь мне зубы?

Полтора часа спустя все светлые чувства улетучиваются, и на их месте остается одна только боль.

Нет, серьезно, сколько кругов вокруг замка должен быть способен пробежать человек?

– Быстрее, Грейс, – самодовольно кричит Честейн, и мне хочется что-нибудь бросить в него – например, один из больших блестящих ножей Изадоры.

В настоящий момент он возвышается надо