Я прижимаюсь к нему, и он обнимает меня за талию, утыкается лицом в мои волосы, вдыхает мой запах, и минуту мне кажется, что все будет хорошо. На минуту остаемся только мы двое и наше будущее.

На мои глаза наворачиваются слезы, но я смаргиваю их прежде, чем они покатятся по моим щекам и вызовут у Хадсона вопросы, отвечать на которые я не хочу. Но сейчас, в его объятиях, перед тем, как небо озарит рассвет, мне трудно не вспоминать. Трудно не думать о тех четырех месяцах, которые я забыла так надолго. О тех четырех месяцах, которые изменили… все.

Остается надеяться, что то, что происходит теперь – между нами и вокруг нас – ничего не изменит. Особенно к худшему.

Эта мысль вызывает у меня тревогу, и мне становится тяжело продолжать лежать рядом с Хадсоном и грезить о том, что когда-нибудь все будет хорошо. Ведь сейчас все так неопределенно, так зыбко.

И я делаю то единственное, что могу – поворачиваюсь, целую Хадсона и начинаю вставать с кровати. Он хватает меня за руку.

– У нас есть еще около пятидесяти минут до того, как нам придется спуститься.

– Знаю. Но мне хочется встать пораньше. – Я ерошу его и без того растрепанные волосы.

– Я встану вместе с тобой.

– Не надо. Лежи. Мне надо немного подумать.

– С тобой все в порядке? – Его сонные глаза проясняются, и в них вспыхивает настороженность.

– Да, в порядке, – отвечаю я, хотя это неправда, ведь меня обуревают чувства. Но что же мне делать? Захныкать от того, что, когда на наших плечах лежит такое бремя, он становится как будто дальше от меня? Сказать, как я боюсь, что мы все погибнем?

Он знает, что я чувствую, потому что сам чувствует себя так же. Изолированным. Раздраженным из-за своего бессилия. Доведенным до отчаяния. И полным решимости положить конец террору Сайруса.

Нам нет нужды обо всем этом говорить. Нам нужно только одно – стараться изо всех сил, чтобы пережить этот кошмар.

– Я пойду прогуляюсь, чтобы привести мысли в порядок, – говорю я, снова поцеловав его в губы. – А ты поспи. Тебе нет смысла отказываться от сна.

Секунду мне кажется, что сейчас он начнет возражать, но, видимо, все то, что я чувствую, написано у меня на лице, потому что он просто говорит:

– Ладно. – И, сев, притягивает меня к себе и целует в губы, что напоминает мне обо всем том, что у нас есть, и о том, почему мы должны сражаться.

Пару минут я чищу зубы и стягиваю волосы в максимально тугой узел – получается не очень туго, но тут уж ничего не поделаешь, нужно довольствоваться тем, что есть. Вместе с завтраком Шивон принесла нам одежду, и я надеваю ее. Серые рейтузы, серая рубашка, серая туника. Нельзя сказать, что получается стильно, но форма есть форма, даже если ей тысяча лет.

Одевшись и обувшись в кеды «Чакс» вместо изготовленных вручную кожаных башмаков, которые принесла Шивон, я беру поднос с едой и выхожу в коридор. До начала тренировки у меня еще есть примерно сорок минут, и я планирую найти на стене какое-нибудь приятное местечко и позавтракать там.

Но не успев пройти и пары шагов, я вижу в коридоре Флинта. Он одет так же, как и я – в такую же форму – и идет в нескольких шагах передо мной, так что он меня еще не увидел. Я хочу позвать его, но в последний момент решаю этого не делать. Потому что по его походке понимаю, что ему тяжело.

Тяжело ходить.

Тяжело дышать.

Тяжело жить.

И мне хочется взять назад все раздражение и упреки, которые приходили мне в голову последние несколько дней. Потому что, конечно же, он зол. Конечно же, ему плохо. Конечно же, ему больно.

Раны у драконов заживают невероятно быстро, но с тех пор, как он потерял ногу, прошло всего несколько дней. Прошла всего пара дней с того момента, как он научился ходить с протезом. В нашем присутствии он делает вид, будто это дается ему без труда. Но сейчас, глядя, как он потирает ногу там, где к ней крепится протез, я понимаю – это не так. Далеко не так.

К тому же он потерял Луку. У меня самой так сносит крышу от страха, что что-то случится с Хадсоном – или с нашими отношениями, – что я не смогла остаться в кровати, поскольку эта мысль вертелась в моей голове. А с Флинтом худшее уже случилось, однако вместо нескольких дней, недель, месяцев, необходимых для того, чтобы пережить утрату, он получил около четырех часов, после чего ему пришлось опять броситься в пролом в стене.

Да, он ведет себя как козел, но ему необходимо время. Я просто дрянь – и плохой друг, – раз думала, что он не имел права злиться и вести себя как придурок столько, сколько ему угодно.

Поэтому я иду за ним, ступая так бесшумно, как только могу, и выжидая, когда можно будет дать ему знать о моем присутствии таким образом, чтобы не смутить его и не заставить почувствовать себя слабым. Такая возможность представляется мне, когда он доходит до конца коридора и прислоняется к стене, чтобы отдохнуть.

Я тоже останавливаюсь, давая ему пару минут, чтобы он смог отдышаться. А затем иду к нему, ступая так громко и быстро, как я только могу.

Он поворачивается и смотрит, как я торопливо шагаю по коридору, делая вид, будто только что вышла из своей комнаты. Я надеюсь, что он поговорит со мной, но если нет, то я готова просто улыбнуться ему и поспешить дальше.

Но под всей своей злостью он остается тем же парнем, который в мой первый день в Кэтмире предложил мне пронести меня вверх по лестнице на закорках из-за моей боязни высоты. И теперь, увидев, что я спешу с тяжелым подносом в руках, говорит:

– Привет, Грейс. Тебе помочь?

Он отталкивается от стены, сделав это немного скованно, но, когда он направляется ко мне, от его хромоты не остается и следа – и куда только деваются его понурый вид, опущенный взгляд. И мне тошно от этого, тошно от того, что он считает нужным прятаться от меня – притворяться передо мной, – хотя я хочу одного: быть ему другом и помогать ему всем, чем он позволит. Мне тошно от существования этого