Шрифт:
Закладка:
Объявления о выступлениях экспрессионистов. Пояснения сделаны И. Соколовым. ОР ИРЛИ. Ф. 797. Оп. 1. Ед. хр. 23
Какую роль отводил Соколов этой брошюре? Все его тексты имели конкретный смысл и адресацию. Так, программная брошюра «Бунт экспрессиониста» (1919) была обозначена как «декларация и стихи». Проект созыва всероссийского конгресса поэтов (1920) назывался «воззвание», а следующий за ним «Экспрессионизм: Агитлистовка». После упомянутого манифеста «Ренеесанс XX века» следовали две теоретические работы: путеводитель «Бедекер по экспрессионизму» (1920) и «Имажинистика» (1921). В сопоставлении с перечисленными брошюрами рассматриваемый текст приобретает особое значение – автор сопроводил его многозначительным подзаголовком: «Прозрение».
Несомненно, «прозрение» связано с тем, что в деятельности И. Соколова наступил перелом, на поэтическую сцену вышли новые, более талантливые писатели, хорошо знакомые с литературой и культурой немецкого экспрессионизма. Они образовали свои группы, самостоятельно печатали книги и уже не нуждались в манифестах И. Соколова.
Участники объединения «Московский Парнас», наследники одной из ветвей русского футуризма – группы «Центрифуга», – Борис Лапин и Евгений Габрилович были среди тех молодых писателей, которые стремились выразить драматизм послереволюционного времени, не пользуясь «памятками» предшественников, не впадая в эстетизм. О своих творческих ориентирах авторы заявляли так: «Лирный глас раздается лишь с тех вершин, где сияют пленительные и нетленные имена наших дядюшек: Асеева, Аксенова, Becher’a, Боброва, Ehrenstein’a, Пастернака и Хлебникова, коими ныне почти исчерпывается светлый мировой экспрессионизм»26.
С еще большей определенностью соединялась поэзия «Центрифуги» и немецкого экспрессионизма в альманахе «Московский Парнас» (1922), где печатались выполненные Б. Лапиным (частью под псевдонимом С. Пнин) переводы стихов Альфреда Лихтенштейна, Георга Гейма, Яна ван Годдиса.
На страницах альманаха можно было познакомиться с образцом прозы немецких экспрессионистов («Похороны Альфреда Лихтенштейна» Виланда Герцфельде) и рассказом Бориса Лапина и Евгения Габриловича «Крокус Прим», в котором применены схожие приемы – контраст и фрагментарность.
Лапин отстаивал искусство немецких романтиков в полемике со сторонниками утилитаризма, «комфута и конструкции». В послесловии своего сборника стихов, обращаясь к Евгению Габриловичу, он писал: «…переходя в слово, действительность становится новым миром на земле. Миром дикого рефлекса и релятивности. Слава слова, колеблемая “слева” – Заумьем и “справа” – Всяческой Акмэ, воскресает силою Брентано (Troll, Trilltrall, ausdem Grabe) и Хлебникова. И к ней приходят полярные просеки сознаний, поэзия и проза, сходятся как ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ ЛИНИИ»27.
Так заявляло о себе новое мировосприятие поэта, чей художественный мир осложнен и деформирован знанием теории относительности и неэвклидовой геометрии, опытом футуристической зауми и «цеховой поэзии» акмеистов, немецких романтиков.
Тождественность эмоционализма и немецкого экспрессионизма подчеркивал создатель этой группы Михаил Кузмин: «Эмоционализм – струя которого ширится по России, Германии и Америке, стремится к распознаванию законов элементарнейшего…» (Декларация эмоционализма)28. Высокая оценка немецкого экспрессионизма содержалась в статьях М. Кузмина «Пафос экспрессионизма», «Эмоциональность как основной элемент искусства», «Стружки». В автобиографии (1923) он отмечал: «Из современников всецело заинтересован экспрессионистами»29.
В начале 1920-х годов контакты между представителями русского и немецкого экспрессионизма, начавшиеся в довоенное время и прерванные в годы войны, были многообразны. Обращаясь с приветствием к художникам молодой Германии, эмоционалисты писали: «Знайте и вы, что в России созвучно вам бьются сердца, не отяжеленные спячкой минувшей цивилизации, и что вас приветствуют братья, которые вас любят и гордятся вами»30.
Тем не менее основатель группы экспрессионистов продолжал доказывать свой приоритет в формировании «нового мироощущения». Он сравнивает «европейскую логику» с испанским башмаком с железными гвоздями: «Если в Германии в XVI веке существовало 50 или 70 видов пыток, то для нашего европейского мышления существует 12 категорий Канта». Отвергая классическую философию, И. Соколов создает яркий образ «научной инквизиции», которая «сжала наш череп особым орудием и заклепала нашу голову в какой-то железный станок логики»31. Противостоит этому, по мнению И. Соколова, интуитивизм Анри Бергсона, дающий непосредственное восприятие действительности не столько логически, сколько в переживании. Как и прежде, автор обращается к возможностям мистики, теософии и «алогизма древних индусов». Но в чем заключается новизна этого мироощущения, то прозрение, ради которого написана брошюра?
«Мы все живем, сами того не замечая, под напором новых интеллектуальных, эмоциональных и моральных переживаний, – пишет И. Соколов, отмечая, – самое страшное, что новое мироощущение по декларациям и брошюркам из-за недостатка времени или места становится схемой, фразой, каким-то техническим приемом…»32 В этих словах заключено разочарование трехлетними попытками придать своему учению философскую мотивированность, создать не только группу экспрессионистов, но и экспрессионистскую эстетику. Таково было прозрение И. Соколова, заставившее его свернуть в сторону конструктивизма, а затем далекой от поэзии деятельности: обоснование тейлоризма и производственной гимнастики, организация первых парадов на Красной площади, создание учебника киносценариев.
Но было и другое, более важное прозрение, в котором звучит оправдание молодых устремлений к новому мироощущению: «Если бы не было нас, экспрессионистов, все равно экспрессионизм существовал бы в наше время и даже мог бы не называться экспрессионизмом»33. Очевидно, И. Соколов обнаружил нечто типологически общее в явлениях искусства субъективного и по природе субъектного, выходящего за рамки групповых самоназваний и за пределы государственных границ. Востребованное в годы Гражданской войны, творчество русских экспрессионистов диссонировало с оптимистическим, созидательным настроем и коллективным литературным процессом. Иван Пуни отмечал в 1922 году во время Первой русской выставки в Берлине: «Интернационал слагается из наций – с их особенностями, так же как коллектив из индивидуумов. И в этом смысле индивидуализм, как мысль экспрессионизма, имеет свои виды на будущее, так как нужно же, наконец, обновить старую истину: вне индивидуализма нет искусства, а есть машинное производство, все равно автомобилей или черных точек на белой бумаге… Аракчеевщина в виде коллективизма, слопавшего индивидуальность без остатка, нам не нужна»34.
Перелешин Б., Ракитников А., Соколов И. «А». 0,21 XX века. РСФСР
Современный подход выявляет типологические черты экспрессионизма в перспективе различных художественных явлений XX века. Существует представление о русском экспрессионизме как о большом стиле, о его всеохватности: «Поздний символизм и, казалось бы, давным-давно исчерпанный натурализм, акмеизм, эго- и кубофутуризм, имажинизм, дадаизм, сюрреализм – все эти течения вобрал в себя экспрессионизм, став единым и единственно мощным литературно-художественным движением первой трети века и достигнув апогея своего влияния в так называемое “экспрессионистическое десятилетие” (1911–1921)»35. Вместе с тем пристальное рассмотрение деятельности экспрессионистских групп позволяет прийти к аргументированному
