Шрифт:
Закладка:
Недавно, делая мысленные наброски, поймала себя на том же, что именно _т_а_к_ надо было записать…«…неестественно тонко и отрывисто у него это сказалось». А не… «неестественно тонко и отрывисто он это сказал». И многое. По Никифорову-Волгину надо учиться как не надо писать. По-моему. Скажи твое суждение. Мне не достает образования. Я это чувствую. Хотелось бы прочитать всех философов мира. Читаю сейчас книгу о нас, на философской подкладке. Я — неуч, но… О, если бы знания! Я часто оппонирую автору, в общем восторгаясь им. Как надо много читать! Как мало я знаю. Если бы нам вместе работать с тобой! Только, Ванюша, не унывай! Все хорошо будет! Ходи в церковь. Меня огорчает, что ты не ходишь! — Сержусь на минор твой! И это «завещание». Ванёк, больно! Ты знаешь, что я все для твоих работ сделаю. Твои книги… ты же знаешь их для меня цену, значение! И к чему эти рассуждения дельца? Ты — делец? Мне больше хочется узнать, кто это «другое лицо», с кем ты связал меня твоей волей? Скажешь? Оно, конечно, первое, а Оля… «пришей к козе хвост»… чтобы не обиделась… Да? Как когда-то с предложением перевода? Но я не обижаюсь. Мне только горькое что ты опять за эту песню… Береги здоровье — ибо в нем все благополучие. От бывших друзей, почти от всех грустное слышим, то, что и об отце Иоанне356. Вероятно, тоже самое было бы и с моими. Но кто поручится хоть за один день?
Какая странная наша жизнь. Вы — старшие, хоть начало-то ее видели радостным, лучшую половину прожили хорошо. А вот я? С 10 лет ничего не вижу. И еще останемся ли живы? Сегодня письмо от И. А. для мамы — ему лучше стало жить, «ноги окрепли», пишет. Читает лекции и издает книги (4-ую собирается), имеет чудную квартиру уже, по вкусу. Слава Богу. От тебя давно ничего не имеет, пишет… Ванечек, улыбнись и не тоскуй! Хорошо? Ох, как надоело и больно все лежать. А сегодня от окна дует, где я лежу, на притыке.
[На полях: ] Извини каракули — трудно лежа.
22. I У меня опять горло начинает болеть. Дует в окна шторм.
Но все не беда. До свиданья, Ванёк! Будь здоров и Богом храним, целую тебя. Оля
76
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
24. I.44
Дорогая Ольгуночка, очень удручен твоей болезнью и тревогой за маму. Рок какой-то… одно за одним! Передай Александре Александровне, как я горячо хочу, чтобы все мучительно-тревожное разрешилось благодатно, и верится мне, что — м. б. — будет так. А[лександра] А[лександровна] и верующая, и сильна волей и упованием, — это очень поможет благому исходу. Твоя болезнь… — опять итог «напряжений», ты не хочешь хранить себя, ты скачешь, будто совсем здоровая, да еще в такие времена, когда и здоровым людям поездки вот-как обходятся! Или ты не можешь молиться душой, непременно нужна «праздничная» обстановка? Ты и туда, и сюда мечешься, и это при работе по сложному хозяйству! Нет, мои слова втуне, и всегда были втуне для тебя. Доктор сказал тебе — нарушена работа «секретивных» элементов… Возможно, что, именно, в этом все. Подобное и я тебе высказывал, по «выводам», правда, для невежды в том, очень смутно. Но эти «скачки», в теперешних условиях, такое усилие, которое только способствует болезни: и простуды, и «нервы»… — все. Поверь, не мой эгоизм говорит тут… но верно, что эти страдания твои — и за маму! — лишь увеличивают тягостное во мне. Мое состояние «тревоги», подавленности, думы о конце… — конечно, следствие пережитого, 3-го сентября, вот когда отозвалось! Кто сам не испытал _т_а_к_о_г_о, посвистывает. Разве я не вижу это на наших «парижанах»! Жители нашего испытавшего столько округа, когда каждый день на глазах — разбитость, — «помпеи» — совсем особливо _ж_и_в_у_т_ и несут, чем сторонние. А у меня _п_е_р_е_д_ глазами каждый миг — вот, за окнами, — ка-кие _с_л_е_д_ы! И это зажигает вновь и вновь во мне «утро 3-го сент.» И вот, все же, стараясь, что ль, подавить это, я писал… и, на час-другой, забывал… 16-го, в воскресенье я начал новую работу, представшую передо мной еще в декабре прошлого года, во время болей и рвот, ночью… Я писал, кажется, тебе… разговор с «чертом»! Рискованная работа, тем более, что «ситуация»-то такая у Достоевского в «Карамазовых» — Кошмар Ивана Карамазова, черт. Это меня не остановило. И я преодолел сомнения. Я написал большой рассказ, в 13 моих страниц. — «Почему так случилось». Юля была ошеломлена, _з_н_а_ю. Я работал 2 дня, и правил, пройдя — _т_р_и! — редакции, вновь переписывая, еще 5 дней. Закончено. Столько затронуто… такой «склад всего»… — на пол сотню бы рассказов кому хватило… и — каких! Думаю, тебя бы захватило… — _в_с_е_ острое, самое страшное… тронуто… — «чертом». Это не галлюцинации, как у Достоевского, а _с_о_н. И надо было все обосновать. Мой вышел ку-да злей-ехидней, чем у Достоевского… О, ско-лько грязи! сколько правды в неправде! Эта работа меня хлестнула и… повергла. Я ее не напечатаю… теперь: половина читателей _н_е_ совладает, в другой… — отведут «воду» на свои «мельницы»… — и только смутишь… а _т_а_ масса, _о_т_т_у_д_а, — а ее здесь есть, много, — просто, или не поймет — сколь же _в_с_е_ другое и непонятное… — надо быть в курсе русской «общественности» и даже истории русской литературы, знать хоть немного музыку… — у меня и «симфонии»! — или злорадно станет потирать руки, — а, что? у _н_а_с-то не то, мы-то… и проч. Я не хочу — для глупцов — «добивать» уже поверженное. Мой собеседник — профессор, старик… ни дурной, ни чистый, а… «замешан на водичке». Между прочим, у Трубецкого Евгения357, в его работе, очень интересной об «иконе»358 — упоминается о Страшном Суде, где иконописец _п_р_и_в_я_з_а_л_ кого-то к дереву359, посередине, — ни туда, ни сюда… Так «черт» издевается над этим — «похожим-вы-литым»… — «привязал, как вот кобелька мужик, ве-ревкой, драть способней». — Похихикают дурачки, а всей «сути» не поймут. Нет, не напечатаю, не таков час теперь… До чего несчастны, все, все люди, до аннамитов и китайцев! Все в «петле». И эту петлю
