– И-ии, нелюди! Ах, нелюди!

Том перелетел через ворота первым, спрыгнул, подвернул ногу. Огурцы с луком выпрыгнули из его карманов и весело поскакали по площадке перед воротами. Он вскочил, хромая, наспех собрал их. Валик лез следом, на ходу пытаясь снять проткнутое колючкой пальто, но то намертво прилипло к воротам. Наконец, он снял одежду с ржавых иголок и невозмутимо зашагал к лестнице. Том уже ждал его там.

– Нелюди-и-и! – орала женщина, колотя кулаком по воротам под отчаянный собачий лай.

У лестницы Валик на миг обернулся.

– Ключи забыла, что ли? Или ее там как вторую собаку держат? – удивленно проговорил он.

Море встретило их покоем. Людей вокруг не было.

– Пошли в Гурзуф, рассвет встречать? – предложил Валик.

– А жратва?

– Да вон, в камни засунь, – потом заберем.

Когда они дошли до окраины, уже совсем рассвело. Том слегка прихрамывал. Косточка на ноге распухла. Валик на ходу сочинял стихи:

Небо, наше небо! Дай нам, деткам, хлеба!

Облака, облака! Дайте деткам молока!

На набережной было пусто, лишь в середине ее, у олеандровых кустов подметала набережную одинокая дородная дворничиха.

– Утро – это малое сотворение мира, – таинственно говорил Валик. – Людей почти нет, как и тогда…

– Ну ясно. Я Адам, вон там – Ева. Ты – Змей Искуситель. А где Бог?

– Вон он! – сказал Валик.

В этот момент изо рта вечно пьющего Медведя выплыло розовое солнце, и мокрая прибрежная галька вспыхнула червонным золотом, будто сумасшедший богач усыпал берег моря золотыми монетами.

– Бог! – сказал Валик, и упал перед солнцем ниц. – Создатель всего щедр! Вот они, отблески космического коммунизма. Вселенная справедлива и добра к нам. Коммунизм – это любовь и честность. Ты видишь золото этой гальки? Видишь алмазные россыпи звезд по ночам? Это все – намеки, прообразы будущего царства справедливости. Скоро вся наша вселенная станет обитаемой и справедливой. Ради этого стоит жить?

– Стоит! – сказал Том, и тоже упал на колени.

Кланяясь солнцу, они то вздымали руки вверх, то ударялись головой о мостовую.

– А ну давай, двигай! Разлеглись тут! – беззлобно буркнула дворничиха, и в ее словах чувствовалось, что видала она и не такое.

– Невежда! – сказал Валик, отряхивая колени, и они пошли дальше.

– Насколько я понимаю, с коммунизмом сейчас вообще туго. Особенно на других планетах. Но как ты собираешься осваивать иные миры? – спросил Том.

– Это просто. Для того чтобы преобразовать вселенную, вовсе не обязательно летать на Марс в тяжелом и душном скафандре. Жалкий материализм – ничто по сравнению с теорией красных кристалликов. Ты когда-нибудь растворял в воде марганцовку? Кристаллы исчезают, но раствор становится красным. Так и мы после смерти растворимся во вселенной, но если мы будем жить как коммунисты, и верить в изменение мира, то ее цвет уже необратимо изменится. Так или иначе мы покинем свою мясную оболочку. А та нематериальная идея, которую мы унесем с собой, она сделает космос красным.

– А если другие не захотят жить при коммунизме?

Валик пожал плечами.

– Это не важно. Просто так случится, потому что это правильно. Я же ничего не выдумал.

– А откуда ты это знаешь?

– Ага! Каждый хочет понять, как устроен мир, но не каждому это удается. А я узнал. Как-то раз я прочитал у Папюса, как исполнить любое желание. Естественно, я хотел понять все. Папюс, в отличие от Маркса, считал, что для исполнения желания вовсе не обязательно строить, сеять, или пахать. Можно пойти узким путем посвященных. Так сказать, оседлать реальность с черного хода. Можно нарисовать на полу звезду, надеть туфли с загнутыми носками, воскурить шафран с хвостом мыши, сказать нужное заклинание, и оба-на! Желаемое! Правда, здорово?

– Толково, – сказал Том.

– Все нужные ингредиенты для заклинания я собрал, – продолжал Валик. – Была, правда, одна закавыка: помимо мышиных хвостов и толченых лягушек нужно было принести человеческую жертву. Всего одну, но без нее заклинание не работало. В этом Папюс, по сравнению с Марксом, был чистым гуманистом. Звезды все-таки положительно влияют на людей. Но я не знал, как это сделать. Убивать я не хотел. А рядом со мной жил один вредный сосед. Ему страшно не нравилась моя собака, и он все время пугал, что ее отравит. Однажды я сцепился с ним в лифте, схватил за шкирку и сказал, что убью. А он через пару дней взял и помер. Я не знаю, от чего. Но тогда я понял, я почувствовал, что это – знак! Это и есть моя сакральная жертва! Все остальное было делом техники.

– И ты понял все?

– Да! Это случилось где-то через месяц. Я шел босиком из города, по трассе. Мне было так хорошо. И вдруг пошел теплый летний дождь. Солнце садилось за лесом, а я шел на запад, вслед за солнцем. Птицы пели мне песни, повсюду зеленела жизнь, а я все шагал, и шагал, и вдруг стал счастлив. Я понял, что гармония Вселенной – это и есть космический коммунизм, справедливое преображение всего мироздания человеком. Я поднял глаза на небо, и вдруг увидел в облаках себя, играющего на гитаре!

– Здорово! – восхитился Том.

Воодушевленный воспоминаниями, Валик продолжал:

– Мы – апостолы космического коммунизма! Мы взяли Гурзуф босиком и без оружия! Мы – победители ночи! Мы – те, кто достоин встретить зарю нового мира! Но где цветы, где фанфары? Где, наконец, красная ленточка, которую нужно обязательно перерезать? Где люди? Они спят! Они нежатся в своих теплых кроватках, теряя бесценные минуты, когда звезды закрывают глаза, а птицы открывают рты. Люди просыпают во сне самое дорогое время, – время честности. Ты никогда не обращал внимания, что одни и те же люди очень различаются в зависимости от времени суток? Вечером они – нахохлившиеся, осторожные, как курицы, днем – закрытые, деловые, как чемоданы. И только утром, ранним утром, они – как дети. Только утром они напоминают настоящих людей, – тех, первых, которые были в самом начале, когда океаны еще дымились, а звери сами шли в руки. Утренние люди открыты, как мир, и редки, как бриллианты.

– Не знаю, что там открыто и где, но даже магазины еще закрыты. Похоже, что в самое радостное время суток спит все человечество! – ответил Том. – Кроме нас, конечно.

– Нна, б. – Громко послышалось откуда-то сверху.

Они остановились. По широкой беломраморной лестнице, по-лягушачьи шлепая вьетнамками, спускался огромный лысый мужик. Он был одет в широкие красные шорты и цветастую рубаху, в раскрытом вороте которой поблескивала толстая золотая цепь. Из коротких рукавов торчали две