этой песне, как сливаются вместе весной ручьи. Думая о песне, Лида думала и о том, что вот эти люди, нескладные, небритые, плохо одетые, с осунувшимися от работы лицами, воюют своим трудом и заботой с промышленностью всей Европы, воюют и победят. И в Лидиной душе нетерпеливо и гордо зашевелилось то, что она скажет сегодня горячо на совещании. Почему даже советские ученые, составляющие учебники, ну, скажем, географию, так подробно пишут о самых маленьких, скажем, немецких или австрийских; или даже португальских городках и ни в одной географии ничего не говорится ни о Краснокамске, ни о Нытве, ни о Курье, а ведь в Курье, в простой уральской деревне, стоят такие заводы, каких нет ни в Португалии, ни в Испании, а может, даже во многих больших немецких городах. И сразу же Лиде стало стыдно этих слов, словно она их уже сказала на совещании, как всегда ей бывало стыдно говорить на многолюдных собраниях, словно она может неожиданно сказать какую-нибудь глупость.

– Курья! – сказал кто-то.

И к дверям потянулись рабочие, которым нужно было в Курью. И хотя Лиде нужно было дальше, в Молотов, но она тоже потянулась за всеми и вышла на площадку подышать свежим, морозным утренним воздухом. В вагоне так накурили и надышали. Рабочие вышли. Поезд тронулся. Мелькнуло белое низкое здание, перрон. И на перроне, боже мой, – Лида увидела красноармейца, с его дорогим, Челдонова, лицом.

Нужно было прыгать на ходу, но она не успела. Поезд пошел шибко. И был ли это Челдонов в шинели или кто-то другой, похожий на него, она бы узнала, если бы поезд не пошел так шибко.

Глава пятнадцатая

Над рынком не было солнца. Вместо солнца над рынком днем висела луна. И люди стояли или бродили, говоря что-то. Лица у всех были белые, как помороженные, глаза были обведены синей опухолью, и у некоторых вместо глаз темнели мутные пятна без белков. И Ляля подумала: может, у нее тоже нет глаз, а вместо глаз обведенные толстой опухолью мутнеют темные пятна. Она развязала платок и достала отцовские штиблеты со стоптанными, сбитыми каблуками. Ни за что бы Ляля не вынесла его штиблеты на рынок, но папе теперь они были не нужны, а в квартире не было даже щепки, нечем было обогреть папины кактусы, и еще один такой день – и кактусы погибнут.

Люди с глазами без белков носили в руке дуранду, хлеб, обсосанные конфеты, носили и предлагали молча, но Ляля старалась не глядеть на все это и все равно глядела пристально, жадно, она пришла, чтобы отдать отцовские штиблеты за полено дров, и ей не следовало глядеть на хлеб, дуранду и обсосанные конфеты.

Какая-то старушка сидела на снегу, перед ней лежал черный платок, а на платке стояли хрустальные бокалы и графин. Боже мой, кому же нужен графин, зачем она пришла сюда, чего ждет здесь на снегу. Или она думает, что есть такие сумасшедшие, запасливые люди, которые отломят от последнего куска половину и отдадут старухе, за ее графин и хрустальные стаканы, придут домой, поставят графин и стаканы на стол. Зачем?

Зачем сидит здесь на снегу старушка, мерзнет и ждет несбыточного своего покупателя. И подумала Ляля, если был бы у нее кусок хлеба, отломила бы она половину и отдала ей и унесла домой этот графин и хрустальные стаканы. Но не было у нее хлеба и не будет до завтра.

Какой-то человек стоял в брезентовом пальто, держал под мышкой два березовых полена.

Усмешка поползла по его широкому лицу, показались редкие зубы:

– Да в таких штиблетах при Николае, наверно, первом ходили. Из музея, что ли?

И отвернулся. Из брезентового кармана достал кусок дуранды откусил и стал жевать. Когда жевал, двигалось все: брови, щеки, даже нос.

– Из театра, что ли?

Рассмеялся, откусил дуранду от большого куска, что держал в руке, и опять начали двигаться брови, щеки, губы, даже нос.

Кроме этих двух толстых березовых полек под мышками у жующего гражданина, других дров не было на рынке.

Как ему объяснишь, что дрова нужны не для себя, не для того, чтобы самой согреться и вскипятить чаю, тепло нужно для того, чтобы не погибли кактусы, и что если она сегодня не достанет дров, то они замерзнут.

Протянул правую руку, на левую надел папин штиблет, а пальцами правой стал трогать, мять кожу. Усмешка поползла по лицу медленная, и опять показались редкие зубы.

– Жалко театры самые большие эвакуировались. Вот там взяли бы. Ручаюсь.

Из другого кармана вытащил уже не дуранду, а кусок хлеба, откусил, и опять начали двигаться брови, щеки, губы, подбородок, нос. Протянул руку со штиблетом к Ляле, чтобы отдать штиблет, но словно передумал, не отдал, а поднес штиблет к лицу, плюнул, потер пальцем, потом усмехнулся, и усмешка поползла еще медленнее, сказал:

– Кожа, конечно, шевро. Не теперешняя. Но мне это ни к чему. Суп, что ли, из них варить?

А усмешка все ползла, ползла по лицу: вот-вот покажутся редкие зубы.

Отвернулся. И, должно быть, откусил порядочный кусок хлеба. Видно, как шевелилась сзади шея.

И вот в эту секунду Ляля возненавидела его всеми силами души, не за усмешку, нет, даже не за кусок хлеба, а за то, что шевелилась шея. Паразит! Дрова-то, наверно, воровал где-нибудь в больнице, оставляя замерзать больных, и сюда приносил продавать.

Она вдруг вырвала у него оба полена и побежала. Догонит – убьет, все равно эти дрова ей нужны.

Бежала и чувствовала за спиной тяжелое чье-то дыхание: значит, гнался, значит, был рядом, сейчас схватит.

Глава шестнадцатая

Настя вышла замуж за Ваню Сухонького. Лиде пришлось освободить половину для молодых, переехать в деревню к тете Дуне.

С горы, за день ставшей рыжей, катились черные ручьи, с шумом неслись и пенились на самой дороге. В ледяной воде стояли коричневые деревья. Косо летали галки и кричали простуженно, как проводница в вагоне.

На толстой, похожей на бутыль деревянной ноге бежала по дороге, торопилась тетя Дуня. В лавку привезли керосин и печенье, будут давать семьям фронтовиков.

Вечером тетя Дуня, стуча деревянной ногой, пришла в Лидину половину, принесла показать фотографии семи сыновей. Все семеро ушли на войну, а пишут только трое. Двое погибли, было извещение. А от двоих уже шестой месяц нет ни слуху, ни письма. Лицо у сыновей было тети Дунино, круглое, с детскими смеющимися губами.

– Обожди. Война кончится, – сказала тетя Дуня. – Трое-то дай