Шрифт:
Закладка:
– Не казначей, тетя Дуня.
– Ну, писарь. А много писарь знает? Своими-то глазами не видал.
– Правда, – согласилась Лида. – Писарь в канцелярии сидит. От передовой это далеко.
– Какой-нибудь косой. Вроде нашего бухгалтеря. Сидит, от всего отписывается цифрями-те. Этот цифрями, а тот буквами. Как два брата.
Помолчала. Завернула нежно фотографии в старенький лифчик, потом опять развернула, чтоб еще раз поглядеть. Спросила Лиду полушепотом, неожиданно, как-то по-девичьи, как подругу:
– Который тебе больше? А?
– Все семеро, – ответила Лида и рассмеялась.
– Обожди. Война кончится. Придут. Выберешь.
– Зачем же мне выбирать? У меня муж есть.
Есть. Сказала, и обмерло сердце. Есть ли? Видела в прошлом году в феврале на перроне в Курье с площадки вагона. Может, это был он. Рядом. В каких-нибудь двадцати километрах от той деревни, где она жила. Но как она могла разыскать его, не зная номера части. Может, он был в командировке по какому-нибудь делу и сразу уехал. Куда? Кто может знать. Ходила по всем воинским частям, бывала не раз и в Молотове, и в Верещагине, и на станции Юг, спрашивала, отвечали – нет такого и не было. А может, все-таки был, частей в области много. Что, если это был он, лежал где-нибудь в госпитале, может даже, рядом в Краснокамске, а потом поправился, уехал снова на фронт, так и не узнав, что она видела его из вагона. Как он не почувствовал спиной ее взгляд! Ведь она всем сердцем смотрела на него в ту секунду, всем существом. Конечно, это был другой.
– Жалко, что ты замуж прежде времени выскочила, – словно не слышала ее, говорила себе тетя Дуня. – А то бы вышла за старшего-те. Он и годами к тебе ближе. Характером он именинник. Веселый. И ребят твоих, если бы даже не от мужа, а даже так где пригуляла, не прогнал бы.
И за этими наивными, смешными словами угадала Лида душевное движение тети Дуни. «Славная ты, нравишься мне, даже в невестки к себе взяла бы, – хотела этим сказать тетя Дуня, а может, что-то другое, более сложное, – что если твой даже погиб, жизнь идет, ты молода». Нет, не может быть, не это хотела сказать тетя Дуня.
В воскресенье все утро Лида проверяла ученические тетрадки, потом читала Ване и Гале детскую книжку, но они слушали плохо, смотрели в окно.
Гора уже была близко с острой верхушкой, покрытой пихтовым лесом. Небо было как талая вода. Голые ветви черемух чертили небо под окном. Прилетела синица и села на ветку. Капало.
Вихляя туловищем, ходила по двору тетя Дуня. Привела лошадь, запрягла и, сев в телегу, поехала на ферму за молоком.
Вечером при свете лампы Лида читала историю древнего мира и обдумывала слова, которые надо сказать завтра в классе. Как сделать так, чтобы древний мир стал близким и нужным и чтобы он запомнился ребятам надолго, если уж нельзя, чтобы запомнился навсегда. Почему-то вспомнила, как ехала зимой с председателем колхоза Елоховым из Краснокамска ночью в санях. Висела синяя луна. Стояли круглые ели, покрытые снегом. А Елохов всю дорогу читал наизусть стихи, которые выучил, когда был школьником. Всю дорогу читал Сурикова, Плещеева, Никитина, Кольцова и Некрасова. И Лиде казалось, что, если бы они ехали не два часа, а неделю, он все читал бы и читал наизусть стихи.
Только позже и как-то не на месте, за столом, полным гостей, на Настиной свадьбе он сказал ей тихо, как-то странно незнакомо глядя на нее, почему он тогда всю дорогу читал ей стихи. Не оттого, чтобы похвалиться памятью, а чтобы не сказать ей как-нибудь того, чего нельзя было говорить. Она ему нравилась. А он был женат. И у нее тоже был где-то муж, не то на войне, не то в плену.
– А зачем же вы это говорите сейчас? – хотела она сказать и чувствовала, что не надо это говорить, и все-таки сказала.
Он глядел на нее странно, настойчиво, стараясь перехватить и задержать глазами ее взгляд.
И после того ей было стыдно почему-то Сергеевну и Настю, и она старалась к ним не заходить.
Заметив Елохова еще издали, она как-то сразу угадывала, что это именно он, и всякий раз хотелось свернуть в сторону или вернуться назад, здоровалась она с ним, не глядя на него, и торопилась пройти мимо.
Лида читала историю древнего мира, записывала на бумажке даты и имена. А тетя Дуня сидела на скамейке и вязала носки, возле ее деревянной ноги-бутыли играл котенок клубком и трогал дерево ноги лапкой. Дети спали.
Утром кричали петухи. Лида вышла из дому и оглянулась. На горе стоял лось и смотрел на нее.
Ручьи на ночь покрылись тонким льдом, лед под ногами ломался, выступала вода.
Закричала труба ЗакамТЭЦ протяжно и заволокла небо густым дымом. А лось все еще стоял на горе.
Глава семнадцатая
Девичьими голосами пели старухи про широкую реку, про Каму. Песня становилась все моложе и моложе, подошли и запели девки, и Настин голос выделялся, как зеленая весенняя ветка черемухи среди осенних кустов.
Прошла сторожиха сельсовета Сундукова с полными ведрами на коромысле. Ее остановила прохожая, видно приезжая из Кудымкара.
– У нас речка, звать Иньва, – сказала она. – А вода в ней – у! Зубы заледенеют. Брусника на снегу, не вода!
– А ты попробуй нашу, – рассмеялась Сундукова и остановилась. – Потом хвали свою.
На завалинке сидел сосед Парфен Иваныч и точил узкий нож. Собирался резать свинью.
Поглядела тетя Дуня в окно, увидела, идет какой-то в шинели и прихрамывает. Позвала Лиду.
– Это не твой ли муж?
Лиде стало плохо, хочет подбежать к окну, а ноги не идут, как во сне.
И вдруг тетя Дуня заголосила и, стуча деревянной ногой, выбежала во двор. Приехал ее раненый сын Анфим. Шел в избу с ней рядом и разговаривал не спеша, как чужой, посторонний. Уже вся деревня была здесь у окна. Стоял Парфен Иваныч с ножом, Сундукова с полными ведрами на коромысле.
Пошли все в избу. А на столе уже самовар, шаньги, две пол-литровых бутылки с водкой, в кринке из-под молока пенилась брага.
– Не ждала я тебя, Фима. Сердце-то слепое, гляжу в окно, кричу жилице: «Не муж ли твой приехал?» Не ждала я тебя, не гадала. Шаньги-то вчерашние, невкусные. Сердце-то у меня без глаз.
Анфим молчал. Молчали все. И
