Каждый уважал его как великого самурая, но никто не снимал перед ним маску отчужденности. Порой какой-нибудь чудак пытался сблизиться с ним, но вскоре его настойчивость иссякала и он начинал отдаляться. Когда Яитиэмон был еще молод и носил челку, один из его старших товарищей, часто говоривший с ним и по разным поводам помогавший ему, в конце концов сдался и сказал: «Его не расколешь». Поэтому неудивительно, что Тадатоси так и не смог победить свою привычку, хотя и очень хотел это сделать.

Как бы то ни было, пока Яитиэмон безрезультатно пытался получить согласие господина, несмотря на свои настойчивые просьбы, Тадатоси умер. Перед самой смертью Тадатоси Яитиэмон заглянул в глаза господину и сказал: «Я никогда не просил у вас милостей. Это первая и единственная, о которой я прошу за всю свою жизнь». Тадатоси упрямо посмотрел на Яитиэмона и сказал: «Нет, прошу вас, продолжайте служить Мицухиса».

Яитиэмон понял, что дело плохо, и стал думать. Сто человек из ста сочли бы невозможным для самурая моего положения не последовать за господином и продолжать смотреть в глаза вассалам клана. В такой ситуации остается только или принять «собачью смерть», покончив с собой, или оставить Кумамото без господина. Но я таков, какой есть. Пусть думают, что хотят. Самурай – не наложница. Если мой господин не любил меня, это не значит, что я лишен смысла существования. Так он думал и продолжал служить, как и прежде.

Прошел седьмой день пятого месяца. К тому времени восемнадцать человек покончили с собой. По всей Кумамото люди только и говорили о них. Обсуждали, кто что сказал перед смертью, чья смерть была более достойной и пр. И прежде находилось немного людей, говоривших с Яитиэмоном о чем-нибудь, кроме службы. После же седьмого дня пятого месяца с ним в замке вообще никто не заговаривал. Он видел, что другие самураи стараются не смотреть ему в глаза. Он знал, что на него смотрят только когда он глядит в сторону или повернулся спиной. Это было очень неприятно. Но ведь я, думал он, жив не потому, что дорожу жизнью. Даже тот, кто меня ни во что не ставит, не может считать, что я ценю жизнь. Если бы мне позволили умереть, я сделал бы это с радостью, прямо сейчас. И он по-прежнему приходил на службу и уходил с высоко поднятой головой.

Несколько дней спустя до него дошли возмутительные слухи. Кто пустил их, было неизвестно, но звучали они примерно так: «Абэ жив, и по-видимому рад, что не получил разрешения. Даже без разрешения можно покончить с собой, если хотеть этого. Наверное, кожа на животе у него другая, чем у остальных людей. Ему бы следовало намазать маслом тыкву и разрезать живот с ее помощью». Этого Яитиэмон не ожидал. Пусть кто угодно говорит обо мне плохо, если хочет, думал он. Но как можно смотреть на меня и утверждать, что я дрожу за свою жизнь? Пусть тот, кто хочет говорить гадости, несет их. Что ж, раз так, я намажу маслом тыкву и вспорю себе живот.

В этот день Яитиэмон сразу же, как только ушел со службы, вызвал в свой дом в Ямадзаки двух младших сыновей, живших отдельно. Он убрал ширму и мебель, разделявшие жилую и гостевые комнаты, и стал ждать. Позади него сидели трое сыновей: старший сын Гонбэ, второй сын Ягобэ и пятый сын Ситинодзё, который еще носил челку. Гонбэ, в детстве носивший имя Гондзюро, отличился при подавлении мятежа в Симабара и получил земли в 200 коку. Он был столь же замечательным воином, как и его отец. Он лишь один раз спросил отца о том, что произошло: «Так вы не получили разрешения?» – «Нет», – ответил отец. Более ни один не затрагивал этой темы. Они так хорошо понимали друг друга, что более говорить было не нужно.

Вскоре в воротах показалось два фонаря. Третий сын, Итидаю, и четвертый, Годаю, прибыли почти одновременно, сняли плащи и вошли в комнату. Дождь начался на пятидесятый день после смерти Тадаёси, и с тех пор тяжелое, хмурое небо пятого месяца ни разу не прояснилось. Все раздвижные двери оставались открыты, ибо было безветренно и душно. Лишь огоньки свечей тихонько дрожали. Где-то между деревьями в саду мелькнул светлячок.

Хозяин дома посмотрел на собравшихся и сказал: «Я благодарю вас за то, что вы пришли, хотя я послал за вами, когда уже было темно. Я знаю, что слухи дошли до всех вассалов нашего клана, так что известны они и вам. Якобы я могу вспороть себе живот только обмазанной маслом тыквой. Что ж, так я и сделаю. Прошу вас быть свидетелями».

Итидаю и Годаю жили отдельно после того, как каждый из них получил земли в 200 коку за боевые подвиги в Симабара. Но именно Итидаю еще ранее назначили наследником. Ему было суждено в случае смены главы дома стать объектом зависти. Он склонился на коленях перед отцом и сказал: «Я прекрасно понимаю вас, господин. Некоторые мои сослуживцы говорили: «Мы слышали, что ваш отец продолжает служить, согласно воле покойного господина. Мы хотели бы поздравить вас с тем, что и отец, и сыновья могут исполнять свой долг перед господином». Я скрежетал зубами от гнева, слыша, как они мне это говорили».

Яитиэмон рассмеялся: «Знаю, что ты чувствовал. Не ссорься с недалекими людьми. Я не должен был умирать, но я умру; после моей смерти вас, как сыновей человека, не получившего разрешения, будут оскорблять. То, что вы родились моими сыновьями, – ваша судьба. Если вам суждено перенести позор, будьте рядом друг с другом. Не враждуйте между собой. Теперь же смотрите, как я покончу с собой с помощью тыквы».

Сказав это, Яитиэмон прямо перед сыновьями вспорол себе живот, затем слева направо перерезал себе горло и умер. Пятеро сыновей не могли постичь всей глубины намерений отца. Они опечалились, но в то же время почувствовали, что как будто покинули опасное место и сбросили с себя тяжелую ношу.

«Старший брат, – обратился к первому сыну второй, Ягобэ. – Отец велел нам не враждовать друг с другом. Никто не возражает против этого. Я не смог отличиться в Симабара, поэтому у меня нет земли, и с этого времени я в полной зависимости от тебя. Но что бы ни случилось, знай, что в руках у тебя всегда есть надежное копье. Ты можешь рассчитывать на это».

«Да, я знаю. Не ведаю, что может случиться в дальнейшем, но моя