– Взяла нахрапом? – недовольно удивился Киль. – Слабая у них охрана.

– Ошибаешься. Мне послужила пропуском татуировка. И еще то, что я… – Тристе запнулась и покраснела. – Что я выгляжу своей.

– Разве? – поднял бровь Каден.

Ожоги, глубокие язвы… Да и не видя ран, он бы никак не принял чумазую Тристе за изнеженную жрицу наслаждений.

Девушка прикусила губу:

– Дары Сьены – это не только шелка и тонкие вина. Бывают и… грубые удовольствия. Стражам не впервой видеть возвращающихся жриц и жрецов не слишком чистыми…

Сообразив, на что она намекает, Каден только головой покачал.

– А дальше что? – спросил он. – Мы вошли, что теперь делать?

– Теперь найдем мою мать.

Пройдя еще сотню шагов и поднявшись по винтовой лестнице, они попали в незапертый павильон из кедра и сандалового дерева. Затейливые резные ширмы были здесь вместо стен, сквозь них просвечивали листья и древесные стволы. Шум и суматоху аннурских улиц сменили мелодии птичьих песен, тихое журчание воды и отдаленные переборы двух арф. Сквозь ажурную резьбу внутрь проникали усеянные мелкими красными цветами лозы, их нежный аромат сливался с благоуханием кедра и сандала. У стен стояли два дивана, обитые темным шелком и почти скрытые искусно разложенными подушками, а между ними струился чистой водой каменный фонтанчик.

Когда Тристе закрыла за собой дверь, послышался тихий звон, и минуту спустя вошел молодой человек в простой белой хламиде. Он, как и хозяйка лавки, не поднимал глаз, но смиренная поза не скрыла совершенства его черт. Юноша указал на диван.

– Прошу, располагайтесь поудобнее, – предложил он, поставив на столик три полных бокала. – Смею спросить, кого из лейн вы желаете видеть?

– Луетту Морьету, – ответила Тристе.

Голос ее дрогнул, и Каден, оглянувшись, заметил, как девушка закусила губу.

– Ну вот, – заговорила она, когда юноша в белом вышел. – Вы дома.

Каден никак не мог подобрать названия тому чувству, что осаждало его с первых шагов по храму, не мог проследить свивающиеся нити эмоций. Среди них были нервозность, и сомнения, и сплетенные воедино отчаяние и надежда, и даже тонкая ниточка гнева. Он следил за сетью опутывающих его тело чувств, вслушивался в участившийся пульс, замечал бусинки пота на ладонях. Что это? Не злоба. Не страх. Он отмечал взглядом шелковые занавеси, капельки на отпотевшем хрустале винных бокалов, запах мяты… Он наблюдал за собой, наблюдающим жизнь храма, и ловил свой отклик на нее.

Смущение, понял он наконец. Это чувство было ему непривычно; живя среди хин, он много лет его не испытывал. И удивился, встретившись с ним здесь. Что ни говори, ранние годы он провел в роскоши Рассветного дворца, в окружении слуг и рабов, сызмала привык к подобострастию высших министров. Вот как тщательно обработали его монахи, как начисто выскребли все старые привычки, если сейчас он чувствует себя не на месте среди роскоши храма. Жрецы, жрицы и даже их слуги казались ему королями и королевами во всем своем совершенстве, заставляя остро стыдиться грязи под ногтями, засаленной и потертой суконной накидки, колючей щетины на подбородке.

– Ты не рассказывала, что твой дом так красив, – сказал Каден, взмахом руки обозначив всю обстановку разом.

Тристе свела брови, огляделась, словно видела все это в первый раз, и пожала плечами:

– Твой монастырь был красив.

Каден сравнил оставшиеся в памяти простые каменные постройки со смелыми изгибами арок и переливами тканей перед глазами.

– Другой красотой.

– Чистой красотой, – поправила Тристе и понизила голос. – Здесь ты видишь шелка и вина, а под ними… – Она не договорила, мотнула головой. – Даже в храме Сьены не все так мило – ни вещи, ни люди.

Объясниться она не успела, потому что одна из ширм распахнулась и внутрь влетела женщина. Каден ожидал от всех обитателей храма надменной важности, а эта женщина, не замечая ни его, ни Киля, стиснула Тристе в объятиях и зарыдала, снова и снова повторяя ее имя. Очень не скоро она выпустила девушку и в ужасе уставилась на израненное тело дочери.

– Кто это сделал? – гневно спросила она.

Тристе открыла рот, но ничего не сказала и только замотала головой. Морьета снова прижала дочь к груди. Лица уткнувшейся в плечо матери Тристе Каден не видел, но ее руки судорожно мяли ткань материнского платья и плечи вздрагивали, как будто и она плакала.

Он поспешно отвернулся, не зная, куда девать глаза. К нему восемь лет прикасались только умиалы, да и то лишь в наказание за провинности. Он попробовал представить, как это – когда тебя обнимают. Воображение отказывало. Он сотни раз, особенно в первые годы учения, рисовал свое возвращение домой, но его родители, если память его не обманывала, не стали бы плакать, а теперь обоих и в живых не осталось. Не было в Аннуре человека, который захотел бы его обнять. И нигде не было. Каден не успел разобраться в смутном чувстве, вызванном в нем этой мыслью, потому что Морьета наконец отпустила Тристе, вытерла слезы и приветствовала мужчин:

– Прошу извинить меня, господа. Я так давно не виделась с дочерью.

Она с любопытством, оттеснившим недавнюю бурю чувств, оглядела их и перевела взгляд на Тристе. Мать и дочь были похожи гладкими черными волосами и тонкими чертами, только Морьета оказалась на полголовы выше, и Тристе, укрывшись в ее объятиях, выглядела почти ребенком.

– Как ты вернулась? Кто эти благородные господа?

Тристе предостерегающе покачала головой и указала на прозрачные ширмы – Морьета поджала губы, чуть заметно кивнула.

– Еще раз умоляю меня простить. Соблаговолите следовать за мной. Когда вы омоетесь и откушаете, я буду иметь честь принять вас в более уединенной обстановке.