Рабочим Советы были заметно ближе, чем Временное правительство. Тем более что именно на правительство они очень скоро стали переносить свою неприязнь к «угнетателям». И, естественно, предметом ненависти стали работодатели. «За недели, отделяющие Апрельский кризис от Июльских дней, в полной мере восстановилась дореволюционная поляризация классов. Рабочие стали подозревать работодателей в проведении «скрытого локаута», т. е. саботажа производства, чтобы создать массовую безработицу и ослабить рабочее движение — авангард революции»[927].

На первой Петроградской конференции фабзамкомов прозвучало: «После первых недель революции произошла какая-то странность, то на одном, то на другом заводе не оказывается каменного угля, нефти, керосина, сырья, заказов и даже денег. А главное, администрация не предпринимает каких-либо шагов к тому, чтобы добывать все необходимое для нормального хода работы. По всему видно, что администрация завода проводит итальянскую забастовку, которая в данный момент равносильна саботажу»[928].

Фабзавком Трехгорной мануфактуры в Москве 11 апреля заявил, что если ее владелец Николай Иванович Прохоров, «несмотря на наличие топлива, не хочет возобновить работу, то он обязан оплачивать рабочим за все время простоя полностью заработок и все военные и другие надбавки. Такой способ борьбы с локаутами был весьма успешным… Чтобы отбить у капиталистов охоту прибегать к локаутам, Советы иногда предупреждали владельцев фабрик и заводов, что если они не в состоянии обеспечить работу своих предприятий, то таковые будут у них отобраны»[929].

Николаевский писал, что «его коллегам-меньшевикам приходилось вести «упорную борьбу против забастовок, к которым призывали большевики, намеренно выставляя невыполнимые или даже совершенно бессмысленные требования. Так они пустили в оборот требование «открыть книги», то есть призвали рабочих требовать, чтобы предприниматели предоставляли рабочим на рассмотрение все их счетоводство за несколько последних лет. Эта тактика большевиков преследовала совершенно очевидную цель вызывать возбуждение рабочих и направлять его против меньшевистско-эсеровского большинства в Советах»[930].

Среди рабочих, которые, как и остальные, подлежали призыву в армию, были сильны антивоенные настроения. Так, собрание Путиловского завода направило приветствие I съезду Советов: «Мы надеемся, что внешняя политика, стоящая на точке замерзания по вопросу о мире без захватов, немедленно сдвинется с места»[931].

Октябрьская революция действительно будет пролетарской. В том смысле, что в революции рабочий класс обеспечил значительную часть политического руководства, особенно среднего и низшего звена, стал его главной организационной основой и подарил пропорционально большую часть ее наиболее активных участников.

Крестьянство если и участвовало в революционных событиях, то в основном по месту жительства или в лице тех его представителей, которые носили солдатскую форму. Но оно не было пассивным наблюдателем. «Ко времени начала революции крестьянское население нашего уезда давно уже не было тем обособленным, замкнутым сословием, каким оно было раньше. Благодаря школе, распространению газет, воинской повинности и отхожим промыслам оно держалось в общем тех же воззрений и жило теми же интересами, как и другие круги населения»[932], — утверждал бывший каширский предводитель Татаринов.

Деревня постепенно втягивалась в революцию, до нее даже вести о революции доходили долго. Были села, которые пребывали в неведении до конца марта — начала апреля. А потом селяне еще долго переваривали эту небывалую весть. Крестьянин Котов из Сычевского уезда Смоленской губернии писал: «Царь свергнут! Народ был ошеломлен вестью… Около двух недель не могли крестьяне поверить этому»[933]. Что уж говорить о более отдаленных от центра местах.

Наживин оставил множество зарисовок, характеризующих крестьянское сознание во Владимирской губернии. После Февраля «мы, собравшись где-нибудь на завалинке, разъясняли один другому, медлительно и нудно, что республика — это когда царь бывает вроде как староста, выборный, хорош — ходи еще три года, не угодил — по шапке. И балбесам льстила эта будущая возможность дать царю по шапке, но хозяйственные, степенные мужики молчаливо не одобряли и любили ставить в пример свое хозяйство: разве это мыслимо, чтобы хозяйство шло без хозяина»[934].

Крестьянский бунт начался не сразу и не достиг того размаха, как 1905–1907 годах. Почему? Сводка, подготовленная канцелярией Думы за март — май по отчетам депутатов, объясняла это уверенностью крестьян, что на этот раз земля от них не уйдет, а также отсутствием наиболее буйной части мужского населения, которая оказалась на фронте[935]. Были и другие причины. Кто-то считал, что может вернуться прежняя власть. А где-то «еще просто снег не сошел с земли»[936]. Евгений Евгеньевич Драшусов, офицер, служивший на минном тральщике в Финском заливе, и владелец имения Юраково в Рязанской губернии, называл такие причины задержки с погромами его усадьбы: «Простейшее практическое соображение подсказывало мужичкам, что выгоднее предоставить помещику поработать на свой счет и затем осенью уже сразу воспользоваться плодами его трудов и затрат. Кроме того, не совсем еще расшатались старые устои и действительно существовавшее уважение к нашей семье»[937].

Временное правительство умоляло крестьян до Учредительного собрания воздержаться от насильственных захватов и само демонстрировало самоограничение, постановив: «Признать употребление оружия при подавлении аграрных беспорядков в настоящее время недопустимым. Обратиться к местным общественным организациям и лицам, пользующимся доверием населения, с просьбой оказать содействие для вразумления и успокоения крестьян»[938]. Деревня на время притихла.