«Она должна признаться, что в нынешних тяжелых испытаниях она оказалась несостоятельной даже с точки зрения своей интеллигентности, т. е. с точки зрения своих знаний и своего понимания. Она оказалась полузнающей, и иногда и вовсе не знающей того, за разрешение чего она так смело бралась»[900], — писал об интеллигенции правовед Иосиф Алексеевич Покровский.

Куда-то подевались творческие планы. Бенуа 20 марта переживал «разочарование в своих живописных работах… Все прервано, во всем утеряна нить творческой радости. Моментами ужасно хочется… заболеть, слечь на месяц в постель, полежать в полузабытьи. Может быть, даже отведать страха смерти для того, чтобы лучше оценить жизнь! Или еще — уехать бы из России вон, хоть в Германию»[901].

Искусство опрощалось. Даже внешне. «Мариинку не узнать, — писали «Биржевые ведомости» 13 марта. — Как будто ее кто-то подменил. В партере, где раньше виднелись декольте и безукоризненные фраки и смокинги, — сегодня будничные пиджаки, солдатские гимнастерки и даже косоворотки. Главный занавес, на котором был изображен государственный герб, снят и заменен другим. Золотые короны на царской и великокняжеских ложах завешаны белым сукном. Капельдинеры сняли придворные ливреи и обрядились в пиджаки»[902].

Репертуар театров и кино перестраивался с учетом новых веяний и вкусов публики. 19 марта в Мариинском и Александринском театрах на праздничных спектаклях с участием членов Временного правительства и Петросовета великий Федор Иванович Шаляпин исполнял написанный им самим гимн «Свободный гражданин». Всего было написано полтора десятка новых гимнов революционной России. Вертинский отмечал: «В маленьком Петровском театре, где я выступал, режиссер Давид Гутман, большой шутник и выдумщик, ставил наспех сколоченную пьеску «Чашка чая у Вырубовой»; предприимчивые кинодельцы — Дранков, Перский и другие — уже анонсировали фильмы с сенсационными названиями вроде «Тайна Германского посольства» и пр.»[903]

Система образования, освободившись от «оков реакционного режима», готова была воспарить к новым, раскрепощенным интеллектуальным высотам. Одним из первых распоряжений министр народного просвещения Мануйлов позволил восстановиться на службе преподавателям, отстраненным царскими властями за свою политическую деятельность. Мечты университетской профессуры — предоставление автономии университетам и академической свободы преподавателям — немедленно стали былью. Были решены «вечные» для российских университетов еврейский и женский вопросы.

Множились планы формирования новых научных центров и организаций. В столице создается Свободная ассоциация для развития и распространения положительных наук во главе с академиком Владимиром Андреевичем Стекловым. Другой академик — историк Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский — занимался организацией Института социальных наук. Уже в апреле возникло Общество изучения революции во главе с известным историком Александром Евгеньевичем Пресняковым.

Однако профессуре довольно быстро стало очевидно, что в условиях анархии и разрухи академические свободы и университетская автономия сами по себе мало что дают. Один из наиболее видных университетских либералов профессор Михаил Иванович Ростовцев к осени издавал крик отчаяния: «Работать научно становится все труднее и труднее. Публикация научных книг уже невозможна — мы прибегаем к суррогату, литографии. На очереди закрытие и большинства журналов»[904]. Совет Петроградского университета в октябре принял решение, «ввиду условий переживаемого времени» разрешить предоставление диссертаций «не в виде напечатанной книги», но при условии «полного обеспечения гласности»[905]. Наука Временное правительство не интересовала.

Студенчество было одной из главных движущих сил революции 1905 года. В 1917 году оно было не на первых ролях, влившись в протестный поток, где основную массу составили рабочие и солдаты. В университетах стали проводиться собрания политических партий, была легализована система студенческого самоуправления. При этом, как ни парадоксально, в Петроградском университете настроения студенческих организаций менялись в пользу более умеренных элементов; в совете старост кадеты контролировали 40 % мест, социал-демократы и эсеры — 26 %[906].

Студенческая молодежь в столице также оказалась почти полностью во властном лагере. «Образно выражаясь, Временное правительство на короткое время стало тем политическим пирсом, к которому справа пришвартовался корабль буржуазно-либерального студенчества, ведомый по бурному морю политической жизни постфевральской России кадетскими организациями, а слева — корабль студенчества, следовавший курсом социалистических партий. Пассажирам справа расположенного корабля доверие к новой государственной власти внушала в первую очередь ее приверженность своим союзническим обязательствам в текущей войне с Германией. Пассажиров другого политического корабля, пришвартованного слева, прельщали в основном правительственные декларации республиканско-демократических свобод»[907].

В российском же студенчестве в целом (не в столице) социалистов уже весной было в три раза больше, чем либералов. А к осени студенчество как отдельная политическая сил просто сошла на нет.

В мае в помещении Московских высших женских курсов заседал Всероссийский съезд деятелей средней школы… «На утреннем заседании были произнесены речи пр. Г. И. Челпановым и А. Ф. Фортунатовым… Пр. Челпанов, разобрав различные типы общеобразовательной средней школы как наиболее соответствующие педагогическим целям, указал на школу классического чистого типа, сообщающую прочную основу для формального мышления. Бурю восторгов в аудитории вызвало сообщение А. Д. Алферова о том, что Академия наук в последнем своем заседании приняла проект об упрощении русского правописания… Обсуждаются доклады г. г. Корнилова и Вентцеля о демократических основах свободной школы или об отделении школы (! — В.Н.) от государства»[908]. Упрощать образование и отделять школу от государства!