Но есть другие тайны. Тайны Организации, они гнездятся рядом с самым её сердцем, с пульсирующим нездоровым сердцем, уже не красным, а каким-то синим, и каждое разоблачение его коробит, начинаются пролапсы и кровотечения. Сердце слабеет, но я верю, что его можно вылечить. Ради этого, на всякий случай, я и диктую это короткое послание.

Теперь я обращаюсь не ко всем. «Жизнь Ленро Авельца» – да, она для всех, пусть коршуны Сети порвут её на части… Но есть другая тайна, которую пока не стоит раскрывать, но которую я хотел бы поведать некоторым людям. Если вы это читаете и если я мёртв, то вы, скорее всего, такой человек, вы из этого списка.

Я не могу привести его здесь – надеюсь, вы меня поймёте. Я бы хотел, опять же, я бы хотел записать каждому из вас отдельное послание, но времени нет… Так что я обращаюсь к вам сразу ко всем, и я прошу на меня не злиться. Или злиться – раз я мёртв, мне уже всё равно, согласны?

О том, что в ОКО есть враги, я должен был знать с самого начала. Нет оправданий – была тысяча способов узнать, сотня доказательств перед глазами, но я отрицал их, не желал замечать, думал, это паранойя берёт своё. Уэллс давно обезврежен, и жить надо настоящим, отличать реальность от мира привидений. Я думал, раз я – Ленро Авельц, то я знаю об Организации всё.

Это же я создавал Особый комитет. Я наизусть знаю его структуру, его протоколы я писал от руки на лавочке у Гросмюнстера в Цюрихе, всю эту пятиступенчатую архитектуру секретности, которая даже председателю запрещает иметь полную информацию об агентах, – я её придумал. Мы тогда опасались, что без такого режима сотрудники будут уязвимы перед террористами – но вот как быть в ситуации, когда террористы окажутся внутри, а не снаружи?

Даже после Большого театра, даже после того, как мне, казалось бы, открытым текстом заявили, кто виноват и куда ведёт след, я продолжал сомневаться. И только вернувшись в Ньюарк, только забравшись обратно в ОКО, я посмотрел и ужаснулся: я даже не подозревал, что идеи Уэллса там живы, и внутри самой могущественной и закрытой спецслужбы мира созрела крамола. «На „боинге“ с Окинавы до Нью-Йорка, – шептали они, – Уэллс был прав, а Авельц ошибался».

Организация ущербна и нуждается в перестройке: спасительный тотальный контроль, без Генассамблеи, без демократии и всяких «Регионов». Вернуть мир к опасной нестабильности, вернуть к краху и ужасу, который сковал нас после Шанхая и дал Уэллсу окно возможностей, – а если Авельц хочет помешать, то убрать Ленро Авельца…

Птички уселись на плечи Акиямы, и Леннера, и Эспозито, и всех моих друзей, и стали напевать им. Думаете, я не знал, какие пошли разговоры? Я – радикал, я свихнулся от болезней и горя, я постарел и поглупел, я ненавижу всех и ищу предателей под своим ковром, меня презирает жена и едва выносит охрана. И каждый день в мыслях я возвращаюсь туда – на борт «боинга» Уэллса – и всё думаю: а прав ли я был, что отверг предложение, а прав ли я был, что помешал ему?..

Это непростой вопрос. Если бы эти мысли меня не беспокоили, наверное, я бы не стал писать «Воспоминания». В омуте мелких интриг, в океане патологических лжецов, ничтожных соляных столбов, среди дураков и нигилистов легко забыть, почему я счёл власть Уэллса хуже власти неграмотной толпы. Ты ведь тоже, госпожа генеральный секретарь Акияма, часто задумываешься? Тоже, милая моя подруга, порой не спишь по ночам и воображаешь, какое решение бы приняла, окажись на моём месте? И как было бы прекрасно, не предай ты Уэллса и сядь по его правую руку на мраморный трон человечества?..

И Лео Леннер, и Тэкера, и все мои друзья, весь «Монтичелло» – умные, смелые, талантливые, жестокие и голодные люди. Такие и нужны, чтобы править миром.

Они хорошие люди, идеалисты, но у них, как и у всех аббертонцев, есть врождённый недостаток. Они знают, что человечество лишено рассудка. Они считают, они вправе определять, что хорошо, а что плохо, и будут вести людей в рай даже против их воли.

В них я вижу отражение себя. Но, в отличие от них, я видел лицо Уэллса, когда он рисовал передо мной свой новый мир – и я видел в его глазах огни ядерной войны, я видел сгоревших заживо людей под бомбами в Шанхае, я видел бешеный лик преподобного Джонса, обрекшего два миллиона человек на смерть – два миллиона, и вместе с ними моего лучшего и единственного друга.

То, что я пережил в те дни, – тот опыт, который я пытался передать в «Воспоминаниях», – он изменил меня.

Я вернулся к началу. Я исцелился.

А они – Акияма, Леннер, остальной «Монтичелло» – настоящие аббертонцы, они не видели того, что видел я, и они возомнили, что понимают больше, чем их больной стареющий протектор… и стали лёгкой добычей для людей Уэллса.

Поверили сфабрикованным уликам. Уэллс, неистовый Уэллс, он весь превратился в клубок мести – из своей одинокой норвежской кельи он, как осьминог, распустил свои щупальца, как ласковый удав, опутал меня по рукам и ногам, и если я погибну, возможно, это он добрался до моего горла.

Хорошая месть – украсть моих детей, моих учеников, моих революционеров, мою молодую и старую гвардию, моих преторианцев, чтобы я вновь оказался один и всё поколение единства, которое я взрастил и собрал, поддалось, ведомое лишь благими помыслами, на дешёвые сказки Уэллса.

Чтобы остановить его, я угрожал его дочери – и теперь Аду Уэллс он превратил в инструмент своей мести, я знаю, через неё – в книгах и устных сообщениях – он передавал приказы наружу. Ада, если ты это читаешь (а я думаю, ты в списке), то я прошу у тебя прощения. Не за то, что чуть тебя не убил, но за то, что теперь я вынужден пойти до конца. В прошлый раз я вымолил у Торре и Мирхоффа прощение для твоего отца, но теперь я считаю этот долг закрытым. Уэллс украл моих детей и попытался украсть мою мечту… Ох, лучше бы ты читал исторические романы, чем послания и рапорты из ОКО. Лучше бы ты строил план побега, а не мести – кому как не тебе, мой генерал, знать, что в эту игру я играю лучше тебя.

Даже если ты убьёшь меня –