– Я из Рима. Охота на нас началась прошлой осенью. Хватали на улицах, в квартирах, в кафе, на работе. Меня вытащили из дома во двор, там уже стояли соседи. Мы все были в домашних тапках и халатах, нас всех затолкали в грузовик. Но я знала немецкий: я поняла, что говорили солдаты, пока нас везли. Даже они были уверены, что теперь папа не будет молчать. Ждали, что он публично, на весь мир проклянет тех, кто отправляет на смерть прямо из христианской столицы мира. Солдаты говорили, что это просчет фюрера и теперь его точно отлучат от церкви.

Она обвела взглядом всех девушек и вдруг повысила голос чуть не до крика:

– Но папа промолчал! Если бы он выступил! Если бы хоть что-то сделал! Хотя бы предупредил, что идет беда и он не станет защищать нас! Мы бы успели сбежать и затаиться! Но Святой престол молчал! Якобы, говорят, он велел открыть монастыри – там мы могли спрятаться, но кто знал, что нам нужно прятаться?! Мы до последнего верили, что под крылом Ватикана нас не тронут.

– Папа опасается, что советские одержат победу, – сказала Беата итальянке, – и тогда они сотворят с католической церковью то, что сделали в России с православной. В Ватикане ненавидят нацизм, но и коммунизма боятся, – проговорила она и посмотрела на Агнессу из Пшемысля, у которой муж был русским. – Это из-за ваших он боится.

Агнесса встала и подошла к Беате.

– Грош цена такой святости, если она полна трусости, – спокойно, но жестко произнесла она, глядя той прямо в глаза.

Беата не отстранилась, но молчала. Ревекка хотела уже встать между ними, но неожиданно послышался смех Яди.

И Ядя закричала вдруг дурным голосом:

– Вдыхай сожженных людей! Жри их колбасу! Надень их меха и браслеты! Смотри, как гибнут, и ничего не делай! Смотри, как наци жгут твою мать, мужа, ребенка! Смотри, как заканчивается человек! Смотри и дыши дальше!

Ядя вскочила и подбежала к куче с одеждой. Размахнувшись, она пнула ее – вещи разлетелись в стороны. Ядя нагнулась и подхватила меховое манто, накинула его на напряженные плечи.

– Ах, какое, глядите! Носи их одежду! Для того и душили! Наслаждайся, что позволили пожить! Прет богатство! Прут шелка! Прут меха! Прут хлеба и шоколад!

Ядя принялась кружиться по бараку. Глаза ее расширились, она улыбалась, расставив руки, будто обнимала одного ей видимого партнера. Уверенно перебирая ногами, она ловко перескакивала одежду и обувь, в беспорядке валявшиеся на полу. Голова ее была склонена, глаза лихорадочно сверкали, а улыбка все ширилась, превратившись наконец в страшную гримасу злого шута.

– Дыши сожженными людьми! Жри их колбасу! Надень их меха! Танцуй, еврейка, пока позволили жить! Танцуй, полька, в шелках, пока мать горит! Пока сестра корчится от газа! Пляши, русская, на их костях, пока позволено жить! – хрипло выкрикивала Ядя.

Перепуганные женщины застыли, наблюдая за ее помешательством. Первой очнулась Ирена. Вскочив, она кинулась к Яде и попыталась обхватить ее сзади руками, но та ловко извернулась и продолжила свой чумной вальс.

– Да хватайте же ее! – закричала Ирена.

Агнесса и Беата уже пытались ухватить полоумную Ядю за руки, но та с необычайной проворностью ускользала. Манто съехало с ее плеча и повисло сзади. Она продолжала кружиться в дурмане помрачения.

– На проволоку! На проволоку! – весело закричала она и кинулась к выходу.

– Да держите ее, Езус-Мария-Йозеф!

Уже все женщины кинулись вслед Яде и настигли почти у самых дверей. Несколько пар рук обхватили ее одновременно и, наконец, повалили на гору одежды, с трудом справившись с небывалой силой, вдруг оказавшейся в хрупкой рыжеволосой девушке. Больше Ядя не сопротивлялась. Уткнувшись лицом в вещи, она тяжело задышала. Плечи ее подрагивали, на шее и спине выступила испарина. Ревекка сорвала с нее манто. Беата уже подавала воду. Но Ядя не шевелилась. Женщины умолкли. И только в полной тишине они расслышали глухие рыдания.

Ядя наконец-то плакала.

Ирена осторожно гладила ее по трясущимся плечам.

– Не выдержала, – с грустью прошептала она, – тронулась.

Ревекка качнула головой:

– А может, она, наоборот, нормальной стала. А мы все продолжаем пребывать в безумии, раз видим, что делается, и продолжаем спать, есть, разговаривать… И мечтаем вернуться к прежней жизни.

– Арбайт махт фрай – крематориум драй[94], – тихо проговорила Беата и грубо выругалась.

* * *

Снова начали прибывать транспорты. Везли итальянцев, французов, югославов, заключенных из польских тюрем, евреев из Вены, советских военнопленных, в начале августа пошли потоки из лодзинского гетто. В отличие от сытых, ухоженных и зажиточных венгерских евреев, заваливших лагерь горами деликатесов и ценных вещей, транспорты из гетто лишь пополнили лагерные запасы вшей и блох. Голодные, истощенные, с такими же потемневшими черепами, обтянутыми прозрачной пятнистой кожей, они и не думали выспрашивать, куда их привезли, лишь безразлично глядели себе под ноги. Мало кто из них способен был работать: слишком долго они голодали в гетто, а потому почти все медленно двигались в сторону крематориев.

Карусель человеческого ужаса закрутилась вновь.

Ревекка застилала кровать, аккуратно разглаживая одеяло так, будто утюгом прошлись. Некоторые женщины уже выходили на улицу, им навстречу в барак протиснулась какая-то незнакомка. Тревожно озираясь, она подошла к одной из работниц и что-то тихо спросила. Та оглянулась и кивнула на Ревекку. Замерев, Ревекка с опаской ждала.

– Бекки Вернер? – совсем тихо спросила женщина.

Ревекка ее никогда не видела. На вид ей было лет тридцать, опрятная, не истощенная, платье застиранное, но не тряпье – очевидно, на должности, во всяком случае работает под крышей. Все это Ревекка определила, бросив на нее всего один мимолетный взгляд, и тут же кивнула. Женщина торопливо проговорила:

– Я из картофельной. Меня в женский по надобности отправили, так мне заодно записок напихали. Не уверена, что это точно твоя, уйма у меня их, но ты погляди…

И она вложила в руку Ревекки смятый клочок бумаги. Ревекка развернула его: «Ганка совсем плохая. Если удастся таблеток или замолвить о переводе под крышу…»

Ревекка посмотрела на женщину из картофельной команды и растерянно спросила:

– Кто такая Ганка?

Та молча забрала у нее клочок бумаги, вытащила из-за пазухи другой и снова вложила в руку. Ревекка развернула: «Селекция. Кася не прошла. В газ».

Все поплыло перед глазами. Кривые Зофкины каракули начали разъезжаться. Ревекка стала задыхаться, будто кто-то подло ударил прямо в грудь. Подло! Сейчас, когда она вновь начала дышать.

– Ты чего? – женщина из картофельного ухватила заваливавшуюся Ревекку и усадила на идеально заправленную койку.

Ревекка не замечала встревоженного лица перед собой, пока не почувствовала звонкую и увесистую пощечину. Взгляд постепенно начал фокусироваться на этом лице. Рядом с ним возникло другое.

– Что с ней? – торопливо спросила Ирена.

– А я почем знаю? – испуганно ответила работница из картофельной. – Записку передала – она прочитала и начала отъезжать.

И она с тревогой оглянулась.

– Пойду я, и так подставляюсь с этой почтой.

Ирена с трудом разжала пальцы Ревекки и вытащила бумажный клочок. Развернув его, быстро прочитала и с грустью посмотрела на Ревекку.

– Сестра? – понимающе проговорила она.

Ревекка молчала. Как быстро чистая койка, шелковая рубашка и еда затмили все. Все истинное в ее горькой, беспросветной жизни тут. Хоть бы раз задумалась, за какие заслуги перевели ее в этот лагерный рай. А если есть хоть капля справедливости на земле, разве не Касю должны были перевести сюда? Которая терпела побои, насилие и ежечасную угрозу смерти, только бы иметь шанс добыть луковицу для умирающей подруги.

– Ненавижу себя, Ирена, – еле слышно выдохнула Ревекка, – ненавижу… Вот такие мы – за краковскую… Оттого зло силу и набрало…

Ирена ничего не понимала.

– Что ж тут поделаешь? Ничего уже… смириться только, – она нежно гладила Ревекку по руке, пытаясь успокоить ее, – мы уже ничем ей не поможем. Тут ничего нельзя сделать, понимаешь? Не изводи себя, только хуже будет… Смирись, легче будет. Посмотри на Ядю, вся семья вылетела в трубу у нее на глазах, но держится, может, еще и вы́ходим…

Ревекка с тоской смотрела на Ирену. Ей хотелось оттолкнуть подругу, отхлестать по щекам, встряхнуть и плюнуть прямо в лицо за призыв к смирению. Но разве не тому же ее учила