За стеклами круглых очков хорошо видны красивые недетские глаза в обрамлении темных кругов на тонкой, почти прозрачной коже. Они выжидательно смотрят на старшую сестру. Ядя уставилась на девочку. Никогда еще Ревекка не видела такой страшной муки на лице у живого человека.

– В дезинфекцию… Агнешечка… мама… – шепчет Ядя.

– Да, моя дорогая, как же хочу обнять тебя! Дадут нам после бани увидеться или только вечером? Знаю, порядки тут строгие.

– Мамочка…

Ядя с огромным трудом проталкивает сквозь горло едва различимые звуки.

Она судорожно цепляется за решетку так, что пальцы белеют. Женщины, стоящие у нее за спиной, по-прежнему не двигаются. Им страшно представить, что испытывает Ядя.

– После бани, – шепчет она и вдруг покачивается, едва не падая.

– Ядя! – испуганно вскрикивает мать.

Ирена и Ревекка тут же подхватывают подругу под руки.

– Она с раннего утра на ногах, много работы, – проглотив ком в горле, выдавливает из себя Ревекка.

– Значит, после бани, – кивает женщина. – Мы будем ждать тебя, девочка моя!

Поток людей, двигающийся к крематорию, подхватывает их и увлекает за собой.

Ядя бессознательно подается вперед и снова припадает лицом к решетке, но материнских рук уже нет.

– Мама, – голос наконец-то возвращается к ней, – мамочка! – кричит она. – Я люблю тебя! Слышишь?! Мама, я люблю тебя! Мама, родная! Я люблю тебя!

– Я тоже люблю тебя, девочка моя! – ветер разносит слова над людскими головами. – Будь сильной, родная, совсем скоро увидимся!

Ядя застывает. Взгляд вцепился в полноватую фигуру, не отпускает. Не мигают глаза, полные ужаса и… надежды. Женщина с девочкой близятся к развилке, возле которой происходит разделение. Эсэсовец безразличным взглядом скользит по ним и указывает направо.

Ядя разворачивается и без сил падает на руки подруг. Беата и Ирена тащат ее в барак. Ревекка оборачивается и бросает еще один взгляд на толпу варшавян – вдалеке полноватая женщина с маленькой девочкой суетливо проталкивается сквозь толпу к крематорию: она торопится попасть в дезинфекцию с ближайшей партией, ведь после нее она надеется встретиться со своей старшей дочерью. Ревекка стоит и молча наблюдает, как мать настойчиво пробивает себе путь в газовую камеру и ведет за собой свою дочь.

Неожиданно недалеко от решетки один парень из толпы вскидывает руку, призывая внимание идущих рядом с ним приятелей. Они что-то уже некоторое время с жаром обсуждают. Вскинувший руку – уже не мальчик, но еще и не мужчина, кудрявый юноша с блестящими глазами и полными губами:

– Но послушайте, это вздорные слухи! Ерунда! Вот мы дышим, а через минуту уже мертвы ни за что? Такого не может быть! Вздор все это!

– Вздор! – слышатся слабые голоса отовсюду.

– Вздор! – крепнут голоса.

– Вздор, – шепчет Ревекка, отворачивается и идет за подругами. Возле входа в барак стоит Манци. Не проронив ни слова, капо входит следом и кивает на кучу с одеждой. Ядю кладут на нее. Беата бежит за водой. Ядя долго не приходит в себя. Едва открыв глаза, она снова закатывает их и откидывается на ворох одежды. Лишь через несколько часов девушкам удается привести ее в чувство. Она встает, молча подходит к окну и смотрит на опустевшую дорогу. Затем медленно переводит взгляд на трубу крематория, из которой валит дым. Там горит ее мать. Там горит ее красивая младшая сестра. Там горят другие люди.

Рухнув на пол, Ядя страшно завыла.

* * *

За Ядей ухаживали по очереди. Умывали, кормили и переодевали. Как малое дитя, она безвольно принимала все, ничем, однако, не помогая. На работу она продолжала ходить, добросовестно перебирала и сортировала вещи, но ни в одном разговоре больше не участвовала. Ничего ее больше не интересовало: ни судьба горячо любимой Варшавы, ни прибывающие транспорты, ни люди вокруг. Она приходила, садилась и, уставившись в одну точку, добросовестно прощупывала вещи, отбрасывая проверенные в сторону.

– Слышали, куда теперь стали селить варшавянок? – тихо спросила Беата.

Ирена с опаской покосилась на Ядю, но та никак не отреагировала, словно и не было ее тут. Ирена кивнула.

Первые партии молодых варшавянок, которые прошли селекцию, не долго задержались в лагере: их сразу отправили в Германию на производства, даже не выбив на их руках вечные номера. Теперь же что-то надломилось в работе хваленого немецкого транспорта, который больше не способен был с прежней бесперебойной неутомимостью изрыгать толпы обреченных на платформы и увозить такие же толпы на работы. И варшавянок стали экстренно селить в отдельный лагерь, который заключенные из мужского так же экстренно построили весной на пустыре.

Беата обернулась, убедилась, что Манци не было поблизости, и торопливо продолжила:

– «Мексика»[93] – дрянь. Им не провели ни свет, ни воду. Одни голые бараки, полов и тех нет. И нары не во всех. Все равно что палатки, только стены деревянные. Женщины там как в клетке – ничего не организуешь. Кухни даже нет. У некоторых и тряпки нет, чтоб прикрыться, совсем голые ходят. Не вру, сама видела! Манци с поручением отправляла. Сидят голые прямо на земле.

– У нас тут бараки ломятся от добра, а мы им и единого чулка передать не можем, – грустно проговорила Ревекка.

– А самое поганое, что это добро, которое у них же и отобрали! Отправится проклятым фрау в рейх, – Ирена в бессильной ярости сжала очередное платье, оказавшееся в ее руках.

Беата подалась ближе и с жаром зашептала:

– Великий блядский рейх трещит по швам! Союзники близко, русские уже одной ногой в Польше и идут сюда, англичане и американцы поджимают с другой стороны.

Слушая подругу, Ирена смотрела в окно, в котором видны были бараки, полные людей. За ними высились крематории. В эти дни дымили уже по очереди, однако по-прежнему не было ни дня, чтобы простаивали все четыре.

– Никакие новости не способны заставить ублюдков прекратить уничтожение, – проговорила Ирена.

– Сами уже на костре, но продолжают. Хоть бы из чувства самосохранения остановились бы, – покачала головой Ирена.

– Сегодня ночью опять снаряды грохотали, слышали?

– Конечно. Фронт близко, осталось чуть-чуть продержаться, со дня на день союзники будут здесь.

– Почему они не бомбят крематории? Железные дороги, по которым людей везут в лагеря?

– Да как же попадешь в крематорий? Нас заденут, и капут!

– Зато других сюда уже не повезут! Вон сколько самолетов пролетают над нами каждый день, летят ведь куда-то, почему не к нам?

– Не до нас сейчас. Они воюют. У их генералов перво-наперво военные задачи, победить хотят скорее. Некогда им на лагеря отвлекаться.

– Победить хотят на благо людей. А мы разве не люди?

– И как ты здесь столько протянула, ума не приложу. Ни на что не надейся! Ничего не жди! Они не хотели пускать нас к себе, когда еще была возможность, закрывали свои границы, гнали обратно тех, кто все же сумел пробраться. А что ж ждать от них теперь? Будто они позабудут, что им важнее, и кинутся нас спасать? Никогда в это не поверю. Да и никому теперь не верю. Все убивают.

Позабыв о вещах, которые нужно было сортировать, женщины с жаром обсуждали происходящее. Лишь одна Ядя молча продолжала работать, не участвуя в общем разговоре.

– Ладно военные, а церковь? Почему церковь молчит? Ватикан, папа римский? Чешский лагерь уничтожили, цыганский тоже, скоро за нас примутся! Ведь прикончат нас быстрее, чем союзники появятся в лагере! Немцы сами подохнут, но нас наперед отправят.

– А ты в христианство, что ли, перешла, чтобы за тебя надрывался Святой престол?

– Да разве он может выбирать, за чью жизнь надрываться, а на чью наплевать? Где его святость-то тогда, престола?

– Верно. Вот эсэсовские собаки не только евреев бьют. Отчего же папа не пригрозит им отлучением от церкви? Они же католики, многие верят по-настоящему, глядишь, задумались бы. Тысячу лет церковь существует, а чего ради? Хоть бы один транспорт спасла от газа, уже бы оправдала себя и то, что люди столько лет в нее верят.

Все умолкли, размышляя над сказанным.

– Не ищи оправдание там, где его нет, – прозвучал чей-то голос в тишине.

Женщина говорила по-немецки с сильным итальянским акцентом. Это была новенькая, которую взяли в рабочую команду в разгар