– Это пройдет.

– Как пройдет у тебя? Твое чувство к Косте когда-нибудь пройдет?

Я сжала в кармане пыльцу, которая должна вернуть ему память.

– Может, мы поговорим о нашем запутанном деле не сейчас, когда с одной стороны труп, с другой – огнестрел, с третьей – эпилептический припадок, а с четвертой – твоя мать с неврастенией и отец в предынфарктном?

– Меня все это не трогает, Кирыч.

«Меня почему-то тоже», – подумала я.

– Увидимся позже, Максим.

Я отвернулась и пошла, чувствуя, как кончиками пальцев он скользнул по моим, словно гепард, что оставил на шкурке своей добычи еле заметный розовый росчерк, больше нежный, чем болевой.

– Намного позже, Кирыч. Намного.

Бабушку выписали через двое суток, а еще через три дня мы вернулись в Нижний с подпиской о невыезде.

Лично Воеводин подписал мое разрешение на перелет в Калининград. Удивительный следователь как будто уже тысячу раз встречал людей с амнезией, конгениальных отравительниц и семьи с темным прошлым. Он ничему не удивлялся, не переспрашивал, и я была за все ему благодарна, в знак чего до хрипоты пересказывала случившееся за последние три месяца и восемь лет.

Этот разговор стал неотложной психиатрической помощью мне самой. Отдавая боль, рассказывая о ней, я вычерпывала ее из себя. Воеводин внимательно слушал. Бродил по кабинету, задавал уточняющие вопросы, заваривал мне чай с мятой.

Сотрудник Воеводина, Евгений, не стал подавать заявление на бабушку, а встречая меня в коридорах ведомства, приветственно кивал и передавал Мирославе Кирилловне привет, радуясь, наверное, что благодаря ее меткости пули лишь оцарапали мягкие ткани, а не раздробили кости.

Кстати, о костя́х… и Косте.

В моем рюкзаке на окровавленном сером платье лежало противоядие для него.

Как журавли чувствуют приближение весны, так я чувствовала, что скоро его увижу. И пусть до весны еще три месяца. Наше с ним воссоединение случится.

Мы с бабушкой вернулись в Нижний, ничего не рассказав папе – где были и что делали. Он не особо-то и спрашивал. А мама не заметила, что меня снова не было дома. Я подарила ей горшок с пышной геранью, впервые услышав: «Спасибо, Кирочка!»

Она не назвала меня именами сестер, и это было достижение.

Точный адрес Кости пробил для меня Воеводин, чей телефон теперь отсвечивал в избранных номерах. На машине за тридцать минут доехала до жилого комплекса. Мои движения, мои мысли походили на работу компьютера. Просто делала, просто шла, просто вытянула палец и набрала номер квартиры на домофоне. Никто не ответил, хоть была суббота, десять утра.

– В сто тридцатую? – произнесла женщина, которая ждала, пока я отойду. – На игровой площадке они, за домом.

Свернув в арку, я увидела детскую площадку с горками, качелями, турниками. Воспоминания (которых не было) заставили поежиться.

Первой я увидела Машу. На ней был расстегнутый красный пуховик и мягкие коричневые сапоги. Раньше всегда прямые волосы теперь завились от влажности, а выкрашенные алым цветом кончики она наконец-то срезала.

Маша раскачивала качели с одной стороны, а с другой то же самое делал Костя. Девочка на качелях задорно хохотала, требуя подтолкнуть выше.

Сжав в кармане в кулаке круглую формочку с пыльцой-противоядием, я пошла прямо к ним. Первой меня заметила Маша, перестав раскачивать качели и отвечать дочке. Поймав ее взгляд, обернулся и Костя. Ничего не говоря, они спустили девочку, держа ее за обе ладошки, и направились ко мне с глазами, полными страха.

Оба.

Что ж, этот разговор касался их. Обоих.

На детской площадке был столик с навесом, где мы могли бы сесть, но что-то мне не хотелось повторять картинку пикника, на котором мои родители вот так же сидели с Воронцовыми, пока сестер кто-то не сбросил в овраг.

Я согласилась подняться в квартиру.

– Кир, – произнесла Маша, и мы с Костей оба подняли на нее глаза. – Я Кириллу говорила, прости, – осеклась она, – раз я больше не Алла, то и он больше не Костя. Мы решили стать новыми людьми.

Приехал маленький лифт, и Маша с дочкой поднялись первыми.

Мы с Костей остались на первом. Пусть для Маши он стал Кириллом, для меня навсегда останется Костей.

– Она называет тебя Кирилл. Как в поддельном паспорте?

– Может быть, как в новом? – ответил он. – Я больше не Костя.

Открылись дверцы второго лифта, но я остановила его, не давая войти.

– Подожди. Лучше здесь. Не хочу… наследить своей старой аурой в твоей новой жизни.

– Кира, все не так.

– А как? Шестеро могли умереть ради этого, – вытащила я из кармана серебряный футляр, – ради противоядия.

– От чего?

– От твоей амнезии. Девушка, которая создала его, которая сделала все это с нами, умерла. Ее больше нет. И противоядия тоже больше нет. Я могла бы швырнуть им тебе в лицо, как сделала она, украв тебя… но это будет означать, что я украду тебя второй раз. У них, – кивнула я вверх.

– Маша… Она обычная, простая и… нормальная. Такая же, как Кирилл Журавлев.

– Но ты Костя Серый! Ты не нормальный, как я.

– Я был им.

– Если хочешь снова им стать, решайся. Ты можешь сделать вдох этой пыльцы и вспомнить, – пыталась я уже сейчас понять, что же он выберет, – или ты можешь остаться с ними, но без меня.

– Кира, я не хотел, чтобы ради противоядия кто-то погибал. Я бы не позволил тебе рисковать.

– У Жени огнестрел мягких тканей, бабушку траванули нейротоксином, Максиму дерево проткнуло плечо, Алла умерла от пули, ее мать оказалась на лечении от неврастении, а отец в кардиологии. Мы все под следствием. Они сделали это не ради тебя, не льсти себе, Костя. У каждого был свой мотив.

– Ты была там? Ты видела… как кто-то умер? – ужаснулся он, и я поняла.

Все кончено.

– Я ее убила, – добавила я последний удар по гвоздю, от которого и шляпки не осталось.

Он должен знать правду обо мне.

Тишина вокруг оглушала громче любого его слова. Сомкнув пальцы, я спрятала руку с пыльцой поглубже в карман.

– Зря ты не женился на ней в Оймяконе… все равно судьба вас свела.

– Прости, – согнув руку, он аккуратно коснулся моего локтя, – я не выбрал ее вместо тебя.

– Желаю никогда не узнать, что это за ощущение – желать счастья тому, кого любишь, Костя. Желаю тебе никогда этого не испытать.

Встав на цыпочки, я приблизилась к его губам и опустила ладони на мягкий пуховик. Он не шевелился, и я не шевелилась тоже. Не решившись его поцеловать, я