В темноте он вновь рассказывал жене, как любимая мачеха покупала ему одежду на два размера больше. В хедере дети с удивлением смотрели на его тощую фигуру, тонущую в широких брюках. Он закрывал глаза и стискивал зубы.

Так он и рос, преследуемый нищетой. Поэтому, в отличие от Наоми, он до сих пор чувствует себя чужим в среде столичной элиты.

Лотшин удивлена и горда успеху сестры в высших интеллектуальных кругах Израиля. В последнее время ее дела идут вверх, и она может себе позволить покупать сестре дорогую одежду, за спиной Израиля помогать в оплате квартиры и покупке продуктов.

Социалистические принципы не позволяют Израилю пользоваться плодами успеха мужа Лотшин, Кальмана. Тот работает в компании по выплате репараций из Германии, и уже вложил деньги в покупку участка земли в районе вилл в Рамат-Хене. Наоми же совесть не позволяет получать компенсацию за потерю имущества.

Тем временем, Израиль экономит каждый грош, чтобы молодая жена выглядела и ухоженной.

Однажды удивил её, подарив роскошное зеленое платье и отведя к косметологу. Ведь она с детства считает себя некрасивой, несмотря на все комплименты ее уму и красоте со стороны иерусалимского окружения. Наоми цветет в этом городе, но скромность ее скрывает ощущение счастья.

У Израиля – постоянные перепады в настроении, он сторонится людей. Агнон не дождался его визита и сам пришел в гости. С тех пор как Наоми их познакомила связи между гениальным прозаиком и известным критиком окрепли. Писатель пристально изучал душу соотечественника из Варшавы, знатока тайн иудаизма, вглядывался в его умные еврейские глаза и дотошно пытался узнать у него секреты жизни в кибуце. Тихим спокойным голосом Израиль раскрывал ему свое видение будущего, внутренние трения и столкновения между политическими течениями в кибуцах.

“Розенцвайг, следующая моя книга будет о кибуце”, – торжественно объявил он Израилю. Писатель решил, что уже проник во все хитросплетения внутренней борьбы в кибуцах, не известные широкой общественности. Он с жадностью пытался выведать у собеседника подробности интимных конфликтов в элитарных кругах движения кибуцев.

“Агнон, – спрашивает Израиль, – , когда же ты опубликуешь обещанную книгу о кибуцах?”

“Исруэль, теперь у меня есть государство, и я должен писать о нем, а не о кибуце!” – усмехается классик и переводит разговор на тему новой реальности, в которой устанавливаются и укрепляются государственные, общественные, экономические законы, в то время как кибуц постепенно теряет свой особый статус.

“Розенцвайг, никто другой не понимает меня как ты”, – вопреки своему характеру Агнон хвалит Израиля за остроумие, острый язык, и глубоко проникновение в еврейское бытие. Он поддерживает его критику посредственности, распространяющейся в политическом руководстве.

“Розенцвайг, – Агнон только что прочитал статью Израиля “Без горечи беременности”, посвященную романам классика “Вчера, позавчера”, “Гость остановился на ночлег”, “Венчание”, “Со всех точек зрения”, – твоя критика в журнале “Часослов” выше всех похвал”.

Израиль действительно проникает в его душу, чувствует его тоску по Польше, по родному городу Бучачу в Галиции. Он видит, как душа романиста разрывается между разными мирами еврейского государства. С одной стороны, исполняющий заповеди Агнон много времени проводит с раввинами из квартала “Меа Шеарим” не принимающими сионизм, за чтением изречений Мишны и комментированием Галахи. С другой же стороны, высоко ценит деятельность кибуцев. Израиль в своих лекциях подчеркивает своеобразие прозы Агнона, который глубоко и эмоционально раскрыл кризис в иудаизме двадцатого века и гениально облек его в литературную форму. Особенно это ощутимо в романе “Вчера, позавчера”, критикующем еврейское общество в местечках, а также политическую элиту второй волны репатриации.

Романы Агнона – это классика ивритской литературы двадцатого века. Агнон, по мнению Наоми, все время испытывает невыносимую внутреннюю борьбу между реальностью и воображением, без которой он бы не сумел создавать шедевры. Она размышляет о тайнах души художника, удивляясь несоответствию характера Агнона и его гениальностью. Быть может, эта дисгармония проистекает от смятения, связанного с тем, что автор обнажает свой внутренний мир перед читателями. Она еще не встречала таких эгоцентричных людей, как Агнон. Ураган – его стихия, и язык его беспощадно и резко хлещет по своей жертве. Она считает, что тяжесть таланта нависает над его душой, нападая на неё, как из засады. И душевные страдания, как бы запертые в его душе, грубо вырываются из нее, отражаясь даже на отношениях с любимой женой.

“Поглядите на Эстерлайн, – сказал он гостям, когда жена поставила угощение на стол, – Когда-то была красавицей, и знаменитый художник Кокошка страстно ухаживал за ней! Она изменила мне с Кокошкой. Ну, посмотрите, как она выглядит сегодня!”

Наоми стало стыдно, Израиль опустил взгляд, но аристократка Эстерлайн даже бровью не повела и плавно удалилась.

Зима. Мороз. Израиль дичится общества. Агнон, как он выражается, вытягивает мудрого еврея на беседу. Эстерлайн возится на кухне, убирает дом, готовясь к субботе.

“Исруэль”, – Агнон помахивает бутылкой “коньяк 777”, – “ты же знаешь, что я люблю французский коньяк”. Израиль пропускает его реплику мимо ушей. Наоми с трудом сдерживается. Из-за принесенного гостями израильского “коньяка 777”, Агнон не может обуздать свои эмоции.

“Розенцвайг, если ты не можешь принести мне французский коньяк, не приноси ничего!”

Эстерлайн сказала:

“Шмуэль-Йосеф, они же из кибуца, у них нет денег”.

Он ответил:

“Эстерлайн, ты ничего не знаешь. В кибуце есть деньги”.

Агнон – польский еврей и таковым останется до конца своих дней. Высокая культура такой тонкой женщины, как Эстерлайн и утонченности интеллигенции квартала Рехавия ему чужда.

Если ему не нравится подарок, он цедит сквозь зубы:

Они должны понимать честь присутствия в моем доме и приносить соответствующий подарок”.

“Наоми, не стоит удивляться. Таковы традиции польской культуры”.

“Что это? – спросил Агнон. – Шоколад? Это я не люблю! Забирайте его домой, и поделите между детьми!”

“Это то, что у меня есть”, – коротко отрезал Израиль.

Утро. Пятница. Эстерлайн остается возиться по дому, а Агнон приходит к Наоми и Израилю с бутылкой того же “коньяка 777”. Тянется к газете “Хаарец”, лежащей на столе, быстро перелистывает ее и останавливается на черных рамках некрологов.

“Исруэль, я обязан увидеть, кто сегодня умер, давай, посмотрим”, – бормочет он себе под нос.

“Агнон, – Израиль разливает коньяк в две рюмки, – Меня не интересует, кто сегодня умер”.

“Розенцвайг, в нашем государстве важно знать, кто умер!” – гость делает глоток, газета шуршит.

Агнон громко читает имена, одно за другим. Затем откладывает газету, и байки о польских евреях заполняют комнату, развеивая тяжкую атмосферу, царящую со дня изгнания из кибуца.

“А теперь, Исруэль, пойдем, прогуляемся. Это важно для здоровья!”