Шрифт:
Закладка:
Звуки за окном стали совсем странными и ни на что не похожими. Павел тяжело лёг на бок, опершись на здоровую руку. Его недолгий сосед по палате, рыжий болтун-солдат, оставшийся без ноги, подвесил кусок сала за нитку. Судя по всему, синице не хватило возможности просто клевать мёрзлое сало, и сейчас она пыталась перегрызть нитку и унести весь кусок. Но вощённая нитка не поддавалась. Павел некоторое время наблюдал за синицей, а потом прикрыл глаза. После шума казарм оказаться одному в палате было непривычно. Тишина казалась почти неправильной, но удивительно успокаивающей. Вспомнилась другая тишина. Вероятно подвывания ветра с аккомпанементом голоса братца нельзя было так называть, но впечатление они оставили именно такое. Тишина и… покой? Павел немного удивился, проанализировав свои ощущения. А. Ну да. До вечного покоя там оставалось совсем немного. А вот то, что потом ему пришлось выслушать, лёжа в больничной избе, покоя уже не приносило.
Первое, что он услышал, придя в себя, было бурное обсуждение того, что он послужил подстилкой подпоручику.
— Да я сам его тащил, что б его. С виду с одного удара пришибить можно, а тяжёлый, скотина! И не было на нем застёгнуто ни кителя, ни даже рубахи. Так и сверкал своими «прелестями», тьфу, — голос захлёбывался и не успевал за собой же. Взрывался всплесками негодования, что его слова могли поставить под сомнение.
— Ты б поостерегся, Паныч. Всё ж таки про подпоручика говоришь, — у этого голос был моложе и гуще. Обстоятельный голос.
— Да кто про вашего дражайшего подпоручика говорит? Покажи мне? — голос дал петуха. — Про Пашку я, так его растудыть. Вон он лежит. Аки перл прекраснейший. В пять одеял укутан да на матрац уложен.
— Нехорошо ты, Паныч. Нехорошо.
— Значится так, Большегрудов. Ты меня не учи. Тебе, яйцу, до моего ума ещё расти и расти. Всё с Ивановым так и было. Слово в слово. Услыхал тогда я голос, зовущий на выручку, сказал прапорщику, а там и остальные почуяли. Склонились мы над ущельем, откуда голос шёл, а там подпоручик шапкой машет, зовёт нас, а у самого всё лицо так и в слезах. И текут слёзы-то, текут и горят, что твои пуговицы на груди. А под ним Пашка лежит. Аполлинарий Кириллович. Вытащили мы Алексея Кирилловича, он со всеми нами троекратно поцеловался. «Спасибо, братцы, говорит, выручили вы меня». А мне даже хотел шарф свой отдать. Офицерский. В нём серебра чистым весом два фунта будет! — голос сделал многозначительную паузу. — Но нам что? Нам ничего не надо, мы и за спасибо рады стараться, ваше благородие.
— Ты про ефрейтора рассказать хотел, — заметил густой.
— Так а я про что? Я же про него и говорю, — голос потускнел. — Ефрейтора мы сразу вытащили. Ещё до Петропавловского. Плох он очень был. Рука набок сворочённая, лицо кровью залитое, а рожа ещё паскудней стала. Во-о-от так вот челюсть сворочена была. Да ты и сейчас поглядеть можешь.
Павел почувствовал, как над ним кто-то склонился. Глянул сквозь ресницы, но человек уже убрал голову.
— Смотрю я на его рожу и думаю, зазнался ты, Пашка, ой зазнался. Новую дуэль устроил, как пить дать. Как не стало сил смотреть на его рожу гадкую и опустил глаза, глядь — а из-под шинели кожа голая виднеется. А тогда мороз как раз ударил, мы все бешметы под шинели надели, а у него кожа голая! Вот те крест!
— Грелись они видно, Паныч. Сам говоришь, мороз был.
— Да оно понятно, что грелись. Да только на подстилку и годится сукин сын этот.
Голоса утихли. Помолчали какое-то время, а потом торопливый тоскливо протянул:
— Эх, скучно с тобой, Георгий, шуток ты не понимаешь.
Второй только вздохнул.
Павел открыл глаза и уставился в потолок. Шум, производимый синицей, начал раздражать. И зачем только его братцу вздумалось его раздевать? Грелся он, видите ли. А расхлёбывать последствия кто будет? Правильно, Павел Кириллович будет. Хоть бы застегнуть потом додумался. Павел закатил глаза, выдохнул и попытался уснуть.
У Алексея болела нога. Болело не только в простреленном колене и вывихнутой лодыжке, тянуло всю ногу и даже отдавало в плечо. Доктор, проводивший осмотр, сказал, что ему крупно повезло, что не развилась инфлюэнца и ногу не отняли. А после заявил, что хотя теперь ему на балах не сверкать, карьере нога не помешает.
Алексей свернулся на жёстком матрасе в клубок и задумался. Нога была наименьшим злом. Последний разговор с полковником Яблонским прошёл тяжело. Полковник в этот раз даже не взглянул на него. Седые усы полковника потеряли былую жизнерадостность и уныло свисали на губы. Морщины и так покрывавшие всё лицо рыболовной сетью углубились. Он мрачно перебрал бумаги:
— Снова, подпоручик?
— Прошу прощения?
— А вот эти ваши игры отставить. Снова, говорю, в дуэль ввязались?
— Что? — Алексею даже в голову не приходило такое истолкование происшествия. — Нет. Мы производили дозор, когда на нас напали черкесы.
— Черкесы, значит. Поразительная у вас везучесть, подпоручик. Второй раз свирепые горцы скачут за вами, а вы шашкой отбиваете на лету пули.
Алексей покраснел, вспомнив предыдущий разговор и свою неудачную попытку соврать:
— Но это правда. Вы легко можете убедиться, спросив любого, кто нас вытаскивал. На дне ущелья лежит тело черкеса, который был застрелен ефрейтором Ивановым.
— Ефрейтор Иванов, говоришь. Ефрейтора Иванова я направлю туда, куда солнце не светит, может к чертям убираться. Ишь, что удумал. Дуэль захотел. Рожей не вышел для дуэли-то.
— Ефрейтор Иванов не сделал ничего предосудительного. Он спас меня, ваше благородие. Если бы мой отец был здесь, он бы выразил ему признательность.
Яблонский постучал пальцами по столу. Хмыкнул, удивляясь наивности молодого человека.
— Ещё один такой случай, и я не посмотрю, кто твой отец. Со службы вылетите оба, вдвоём с ефрейтором.
Алексей облегчённо выдохнул.
В плечо снова стрельнуло, и Алексей погладил колено, отвлекая боль, но легче не становилось. Воспоминания чужих слов, речей накладывались друг на друга, и он вдруг оказался лицом к лицу перед неизвестностью, которую звал братом. Алексей вернулся мыслию к разговору, который вёл с Емеленко. Точнее, это
