- Благословен Ты, Господь Бог наш, Владыка вселенной, давший нам дожить до этого дня! - произнес он наконец древнюю молитву, глядя в глаза Реувену. - Я всегда надеялся, что ты вернешься к своим истокам, дитя мое. И вот свершилось! Да пребудет с тобой милость Всевышнего на этом пути.

В назначенный день в большой йоркской синагоге собрались самые близкие и доверенные члены общины. Реувен, облаченный в новенький талит, с сияющими от волнения глазами, торжественно прошел к "биме" - возвышению, где лежал раскрытый свиток Торы.

Древние слова молитвы, произносимые вслед за раввином, слетали с его губ легко и свободно, рождая в душе трепет. Вот он, миг истины! Вот оно, подлинное возвращение к себе, к тем, кто дал ему жизнь...

Став у "бимы", Реувен взял в руки священный свиток и начал читать отрывок недельной главы. Голос его, поначалу дрожащий, креп с каждым словом.

Присутствующие внимали молодому человеку, то и дело утирая слезы умиления. В этот миг все они - и дядя Исаак, и тетя Лея, и зардевшаяся от гордости Ревекка - ощущали, как в их семью вливается новая и в то же время исконно родная душа.

Закончив чтение, Реувен произнес положенные благословения и поцеловал край талита, прижав его к глазам. Теперь он был не просто Реувеном. Он стал Реувеном бен Йосефом - сыном своего народа, полноправным евреем.

Из синагоги возвращались в приподнятом настроении. Дома домочадцы и гости со всего квартала жали Реувену руку, осыпали поздравлениями и благословениями. Пожилые евреи приговаривали:

"Мазаль тов" и качали головами, дивясь чуду - обретению потерянного братом сына.

За праздничным столом, уставленным всевозможными яствами, Реувен сидел на почетном месте рядом с дядей Исааком. Пребывая в эйфории, он обводил взглядом сияющие лица родных и друзей, красавицу Ревекку напротив, и сердце его полнилось счастьем и покоем.

"Теперь я обрел себя, - думал Реувен, машинально теребя край талита. - Теперь я знаю, кто я и где мое место. Здесь, среди моего народа. Народа Завета". Но тут же покой его был нарушен внезапной тревожной мыслью. Мать! Его приемная матушка Мария, оставшаяся в Ноттингеме. Как он мог позабыть о ней, о ее тревоге, о ее разбитом сердце?

Реувен вспомнил последний разговор, полный слез и сбивчивых откровений. Каково же было ей, все эти годы растившей чужое дитя как собственного сына? Каково ей теперь, когда он, неблагодарный, сбежал из дому, променяв ее любовь и заботу на зов крови? Поколебавшись, Реувен решил, что должен послать весточку в Локсли. Сообщить матушке, что жив-здоров, что нашел своих родичей. Успокоить, утешить ее, как умеет. Но как сказать ей правду о самом главном? О том, что он вновь принял иудейскую веру и остается в лоне своего народа? Поймет ли она, простит ли?

Реувен вздохнул, чувствуя, как к горлу подкатывает горький комок. Он любил свою приемную мать, но и от вновь обретенной семьи уже не мыслил себя отдельно. Сердце юноши разрывалось на части. С одной стороны - долг и привязанность к той, что растила и берегла его. С другой - зов крови, веление души, жажда обрести истинного себя.

"Прости меня, матушка, - беззвучно произнес Реувен, комкая в пальцах край скатерти. - Я напишу тебе, все объясню. Но вряд ли смогу вернуться. Теперь мое место здесь, среди моих. Не держи зла, родная. Знай, что я всегда буду любить и помнить тебя..."

С этими мыслями Реувен просидел весь вечер, рассеянно улыбаясь в ответ на тосты и поздравления. А поздно ночью, оставшись наконец в одиночестве, он долго стоял у раскрытого окна, вглядываясь в россыпь звезд над черепичными крышами Йорка. Где-то там, вдали, в родном Ноттингеме, тоже горели звезды. И под ними сидела сейчас его мать Мария, быть может, тоже глядя в ночное небо и думая о нем.

"Прости, мама, - прошептал Реувен в звездную бездну. - Прости и отпусти. Я должен идти своим путем. Путем, что начертал мне Всевышний. Отныне и навсегда".

И слова древней молитвы, той самой, что он произносил сегодня в синагоге, вновь всплыли в его памяти, даруя смятенной душе мир и утешение:

"Шма, Исраэль! Адонай Элохейну, Адонай Эхад!" ("Слушай, Израиль! Господь - Бог наш, Господь Единственный!")

Глава 6.

Беда пришла в Йорк солнечным июльским днем 1189 года, когда ничто, казалось, не предвещало грядущих кровавых событий. В городе царило приподнятое настроение: со дня на день ожидали вестей о коронации нового короля, Ричарда Львиное Сердце. Еврейский квартал, тесно примыкающий к городской ратуше, жил своей обычной жизнью. Из распахнутых окон доносились ароматы свежей выпечки и пряностей, слышались гортанные выкрики торговцев, зазывающих прохожих в свои лавки. На улицах играли дети, степенно прогуливались бородатые старцы. Реувен, или Робин, как звали его домашние, тоже вышел прогуляться тем утром. Одетый в темный кафтан, он неспешно брел по улочкам квартала, то и дело приветственно кивая знакомым.

За полгода, минувшие с момента его прибытия в Йорк, Реувен стал здесь совсем своим. Усердно изучая иврит и постигая мудрость Торы под руководством дяди Исаака, он органично влился в жизнь общины. Теперь трудно было представить, что когда-то этот высокий кудрявый юноша носил имя Робин и слыл сыном христианских родителей.

Миновав ряды торговых прилавков и углубившись в жилые переулки, Реувен направлялся в дом ребе Элиэзера - старого раввина, друга покойного отца. Там его ждал дядя Исаак для очередного урока по Талмуду. Внезапно откуда-то издалека донесся нестройный гул множества голосов. Реувен насторожился. Шум приближался, нарастал с каждой секундой. Вскоре стали различимы отдельные крики: "Смерть иудеям!", "Христопродавцы!", "Жги нехристей!"

Сердце юноши сжалось от нехорошего предчувствия. Ноги сами понесли его назад, к центру квартала. Он влетел в проход меж двух домов - и застыл как вкопанный, потрясенный открывшимся зрелищем.

На главной улице бушевала огромная толпа. Сотни христиан - мужчин, женщин, подростков - с факелами и дубинами в руках рассыпались по кварталу, круша все на своем пути. Полыхали подожженные лавки, звенели разбитые стекла, в воздухе стоял едкий дым. Слышались отчаянные крики и плач, повсюду метались перепуганные люди в еврейских одеждах. Реувен кинулся в гущу событий, пытаясь пробиться к родному дому. То и дело приходилось шарахаться в сторону от очередного погромщика, уворачиваться от занесенной для удара