и Мыколай сгребали казённое добро и охапками носили на подводы. Хлопцам была привычной эта работа, ибо всю жизнь следовали отцовской мудрости «прикладай да прикрадай». То таскали с поля мешками свёклу, то кукурузные початки, то зерно с тока… А это, вишь, что старый высмотрел! Ещё и карабины. Да и нужно ли им столько карабинов?..

— Ну, все там? — глухо кинул отцу в яму Мыкифор.

— Не спеши. Не за зайцем гонишься, — прогудел из ямы, будто из могилы, отец. — Тут ещё что-то мягкое. Никак не расщупаю… Ну, да ладно, пригодится. На!..

— Теперь все? — заглянул в яму Мыколай.

— Вроде бы все… Спускай вожжи… Так, так… Тяни.

Мыколай легко вытащил костлявого отца.

— Чёрт троим здоровье нёс, а тебе одному досталось. — Довольный Поликарп хлопнул Мыколая по широкой спине. — А теперь засыпайте яму. Сделаем всё как было. Хе-хе.

— А зачем её засыпать? — недовольно буркнул Мыколай.

— Яйца курицу начали учить. А ну! — цыкнул Поликарп на Мыколая, и тот нехотя взялся за лопату. Когда закидали яму, Приймак стал на колени и принялся ползать, сгребая руками листья, присыпал ими свежую землю.

— Раз-раз — ваших нет. Хе-хе.

Встал, прислушался и даже принюхался — тишина вокруг мёртвая.

— Мыколай, трогай!

Фыркнул коренной, скрипнули глухо колёса, а старому показалось — лес подхватил тот скрип, разнёс по всему белому свету.

Но это только показалось Приймаку. В лесу стояла тишина, тревожная и тяжёлая, словно на сотни километров вокруг не было ни одной живой души.

— Ну, с богом! — перекрестился Поликарп и подался рысцой за подводами.

* * *

В понизовье клубились тучи, и рыба не клевала. От нечего делать Гриша и Митька бросали в камыш камешки.

— Гриша, слышишь, гудит? — замер рыжий Митька. — О-о, снова!

Гриша тоже замер. В селе прислушивались к всевозможным звукам — они заменяли теперь и радио, и лекции, и газеты. Каждый выстрел в лесу обрастал легендами, приправленными домыслами, догадками и страхами. Люди жили в тревоге: знали — вот-вот должны прийти немцы.

Всякое говорили о немцах. Одни уверяли — «петухов» будут пускать, добро отбирать, людей убивать. Другие возражали: люди как люди. Были и такие, которые помнили ещё по прошлой войне — и на губных гармошках играют, и за курами гоняются. Поймают, обсосут косточки и смеются:

— Гут!

На то ж она и война, чтоб нести убытки… Нечего, мол, бояться…

Слушали мальчишки таких, а сами другое думали. Учительница говорила, и пионервожатая тоже — покажут зубы, ой, покажут зубы гитлеровцы!

Мальчишки и фильм не так давно видели, «Щорс», о своём земляке Николае Щорсе, родом он был из соседнего района. Как таращанцы громили германца. То был враг злобный. И сёла жёг, и безвинных убивал…

Насмотревшись фильмов, мальчишки представляли войну по-своему. И приход врага в Таранивку рисовали мальчишки так. Партизаны выйдут из леса большими отрядами, с песнями военными. Окруженцы — отдельными колоннами с патронташами на груди. Они поставят пулемёты на школе, на сельсовете, на ферме.

Немцы будут двигаться тоже колоннами, как в фильме «Чапаев». А за пулемётом на чердаке колхозной фермы будет лежать Оля, как Анка в кино.

Подпустит близко вражьи колонны — и тра-та-та-та… Колонну за колонной будет косить Ольга Васильевна.

Из другого пулемёта будет строчить председатель их колхоза Яремченко.

В Гришином дворе поставят пушку, а на шелковице расположится наблюдательный пункт. Гриша с биноклем будет сидеть на самой верхушке и смотреть на луг. Когда двинутся в атаку фашисты, крикнет командиру. Командир поднимет руку, отдаст команду: «Батарея, огонь!»

— Нет, на дереве с биноклем я буду сидеть, — возражает Митька.

— А почему ты?

— А потому что ты тюха.

Гриша действительно был тюхой, не задирался, не лез в драки. Бывало, подзадоривали мальчишки:

— А ну, стукни его. Ну!

— Хватит вам, — отвечал примирительно.

А Митька был мальчишка бедовый, быстрый и задиристый. Чуб торчал у него как у ежа — рыжий и жёсткий, как щетина. Он и за себя и за Гришу иногда давал сдачи обидчику…

Но Гриша своей, законной, по его мнению, позиции на дереве не хотел отдавать никому.

— Гля-яди, герой… Я, значит, трус, по-твоему?

— Я так не говорил… Не трус, а тюха.

Неизвестно, к чему привела бы перебранка, если бы оба сразу не увидели машины. Из леса выехала одна, вторая, третья… Смотри, машины какие-то, не наши… Немцы!

Друзей будто ветром подхватило.

— К клубу поехали! — крикнул на берегу Митька.

Мальчишки помчались по тропинке вдоль берега, перепрыгнули через низенькую ограду, огородами добежали до плетня, что был напротив клуба, притаились за ним.

Грузовые автомашины двигались не спеша. Каждая машина тащила орудие. Из кузовов торчали тонкие дула пулемётов, поворачивавшиеся влево-вправо, будто выбирали объекты, куда пальнуть: а вдруг в Таранивке сейчас не одни лишь женщины, дети, старики. Может, за каждым плетнём, за каждыми воротами партизаны, окруженцы. Может, выскочат они и с криками «ур-ра» забросают гранатами, бутылками с горючей смесью машины с орудиями.

Но никто не выскакивал из-за плетней и ворот, никто не бросал гранат.

Одна за другой машины подъехали к клубу и остановились. С машин начали спрыгивать немцы. В зеленоватых шинелях, в сапогах, в касках. Прыгали, толкали один другого, весело переговаривались по-своему и хохотали.

Гриша посмотрел на дружка: «Значит, вот они какие, фашисты? А говорили…» Вчера ещё Митька с Гришей расклеивали по селу плакаты. Ольга Васильевна поручила. И там враги, на плакате, совсем не такие. Правда, каски похожи, и шинели зелёные, лягушачьи, и сапоги с железными шипами. Только и всего. На плакате враги хищные, с волчьим оскалом, руки волосатые. А эти чисто выбритые, аккуратные, весёлые.

Вон один из них даже губную гармошку вынул и давай наяривать какую-то песенку, а остальные притопывают ногами. И горланят, поют то есть.

— Слышишь, Гриша? — дёргает за рукав Митька.

Гриша прислушался и удивлённо раскрыл глаза.

Немцы нашу песню наяривают: «Волга, Волга, мать родная, Волга матушка-река». Лишь слова не наши выкрикивают: «Вольга, Вольга, мутер Вольга, Вольга, мутер флюс». Вот чудеса!

— Гляди, Приймак, — толкнул Митька Гришу.

Действительно, перед немцем, играющим на губной гармошке, откуда ни возьмись появился Поликарп Налыгач. Он стоял без картуза, лысый, согнутый в три погибели, с хлебом-солью в руках.

Не переставая играть, немец кивнул на длинноногого офицера в высокой фуражке с кокардой: мол, вон начальство.

Налыгач заторопился с хлебом-солью к офицеру. Тот стоял неестественно прямо в очках с золотой оправой. Поликарп поклонился, что-то пробормотал о славном воинстве гитлеровском, подал хлеб-соль.

— Гут, гут, — закивал длинноногий офицер.

К Поликарпу вразвалку подошёл толстый розовощёкий немец с повязкой на