— Не понял, — растерянно развёл руками Приймак.

— Шпрехст ду дойч? [1]

— Вижу, спрашиваешь ты у меня что-то. А что спрашиваешь — не понял.

— Ферштейст ду? [2]

— Обратно ж не понял, — затоптался на месте Налыгач, не зная, что и предпринять.

Немец с повязкой смешно скривил свою толстую рожу, отчего она сразу стала похожей на свиную, и захрюкал.

— А-а-а, — весело закивал Налыгач, — понял! Разхверштегал. Паны воины сала хотят?

— Я, я… Зала…

В это самое время на улицу невесть откуда выскочил подсвинок.

— А вон сало побежало, — ткнул пальцем Налыгач. — Пуляй!

Розовощёкий немец поднял автомат и полосонул по улице. Подсвинок, даже не взвизгнув, упал. Двое солдат побежали к подсвинку, приволокли его и с размаху швырнули в кузов грузовика.

Мальчишки из-за плетня видели, как длинноногий офицер вглядывался долго и сосредоточенно в памятник Ленину, стоявший перед клубом. Хлопал по своему блестящему сапогу чёрной тросточкой, потом что-то приказал солдатам.

Солдаты кинулись к памятнику.

— Чего им надо? — встревоженно спросил Гриша.

— Откуда я знаю? — нахмурился Митька.

Подножие памятника утопало в ярких осенних сальвиях, нежных левкоях. Эти цветы они, пионеры, сажали с Ольгой Васильевной. Осень уже, а цветы огнём горят, даже глазам больно.

Появилась верёвка. Один из немцев обмотал ею памятник.

Гришино сердце громко заколотилось. Он смотрел и глазам своим не верил. Что фашист делает?

Солдаты, тараторя по-своему, вцепились в верёвку. Памятник закачался и наклонился.

Гриша схватил Митьку за локоть.

— Ты в-видишь?

— Ви-и-ижу…

— Вот гады!

Мальчишки закрыли глаза и положили головы на руки.

Когда они снова выглянули из-за плетня, памятник уже лежал на земле…

В селе поднялся переполох, послышались короткие автоматные очереди, женские крики, среди которых выделялся голос бабы Зубатой:

— Ах, чтоб на тебя икалка напала! Чтоб из тебя, окаянного, черти кишки повыпускали, как ты, басурман, из кабанчика моего выпустил!

Солдаты не понимали и шутливо наставляли автоматы на бабу:

— Матка — пиф-паф!

Но баба Зубатая не обращала внимания на автоматы.

— Допахкаетесь, окаянные, со своим фюлером вонючим!

На опустевшей площади перед клубом стояли несколько немцев: длинноногий офицер, трое солдат с автоматами на изготовку — и рядом с ними Приймак.

Поликарп подобострастно что-то говорил офицеру. Прищурив глаз, он показывал рукой в сторону Чернобаевского леса. Офицер кивал головой и доброжелательно хлопал Приймака по плечу.

— Гут! — и на прощание ткнул Поликарпу коробку сигарет. — Хайль Гитлер! — крикнул уже из кабины грузовика и высунул руку.

— Нехай[3], — согласился Приймак и оскалил зубы.

Когда исчезли машины, он повертел в цепких пальцах коробку: «Ишь ты, простые папиросы, а как красиво запечатаны. Культура — сразу видно. Это тебе не Советы». Спрятал коробку в карман ватного пиджака. В хате положит на видном месте, чтобы все, кто зайдёт, видели. Курить никому не даст, а показывать будет всем.

«Ну вот и новая власть явилась, — рассуждал Приймак. — Не сказали мне ни одного худого слова, не выругали, не обидели. Наоборот, коробочку дали — кури, Поликарп, знай нашу щедрость. И я буду помнить. Для кого они враги, фашисты, так сказать, черти болотные, а для меня свои, как бы выразиться, хлопцы. Каждый меряет на свой аршин. Они мне слов-но даже родня, потому что тоже против Советов.

В общем, говоря по-немецки, гут. Вот только гергочат не по-нашему. Так и мы научимся герготать. А то и на пальцах можно поговорить. Хрюкнул же мордастый мне, когда подсвинок бежал по улице. А я и показал на пальцах: «Пуляй». И тот пальнул. Значит, дошло до него… Жить можно при такой власти, подходящей для меня власти… А россказни тех, лесовиков, пусть кто-нибудь другой слушает. Я зря время терять не стану. Правда, умаялся весь, в поисках, где бы что прибрать к рукам, где что плохо лежит, но погодя всё утрясётся, и отдохну. Начну те гимнастёрки, когда люд пообносится, продавать втридорога. К тому же военное время плодит всяких людишек. Иному и оружие понадобится. Душу продаст за карабин… А лесопилку я всё-таки заведу. Денег поднакоплю… И — лесопилка…»

Мальчишки как раз встали из-за плетня, когда мимо брёл Приймак и думу сладкую про новую власть думал. Лишь теперь он вспомнил о своём картузе-блине, прикрыл им лысину.

— Чего глаза вытаращили, чертяки? — Приймак скороговоркой выругался, узнав Гришу и Митьку, стоящих за плетнём. — Вас где ни посеешь, там и уродит… Что вы здесь делаете, банда?

— Смотрим… Как памятник…

— И вам, сморчкам, стало жаль?..

Мальчишки, как по команде, произнесли вместе:

— А вам разве нет?

На его жилистой шее заходил кадык, словно Приймак держал в горле яблоко и хотел его проглотить нежеваным, а оно не глоталось. Так и не ответил мальчишкам, прищурил глаз и степенно, важно пошёл домой. Мальчишки лишь услышали знакомое, обычное:

— Так, так, так…

Гриша и Митька медленно подошли к клумбе. Недавно такие красивые и свежие цветы были сломаны и растоптаны грубыми солдатскими сапогами. Здесь же валялся памятник.

— Неужели вот так и будет лежать?

— Будет лежать…

— Может, спрятать?

— Спря-тать?

— А что? Придут наши — поставим снова!

Митька нахмурился: досадовал на себя — вишь, дружок додумался, а он…

— А сколько пудов в нём?

— Вдвоём не поднимем, — вздохнул Гриша. — Давай позовём кого-нибудь…

— Тут подвода нужна, — сказал Митька.

— Подвода у нас есть.

— Но ведь придётся везти мимо окон Приймака…

Понурились мальчишки… Действительно, перед самыми окнами. Без шума здесь не обойтись, колёса тарахтеть будут. А Приймак хотя и одним глазом смотрит, но глаз у него как у ястреба.

Только ведь безвыходных положений нет. Значит, надо что-то придумать…

ПЕРВОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Гриша мастерил дудочку маленькому Петьке, когда из леса послышалась стрельба. Гриша отложил дудочку, прислушался. Сухо трещали выстрелы из винтовок, и будто бы дважды или трижды глухо ухнули гранаты. За войну не впервые такое слышали таранивцы. Но всегда тревожились. Потому что знали: не в тире та стрельба, а по живым мишеням… Казалось, и недалеко, где-то на опушке.

— Что это? — забеспокоилась мать. Хотя она обращалась ко всем, Гриша понимал — его спрашивает. Потому что он в хате хозяин, мужчина.

— Стреляют.

Мать так посмотрела на сына, словно сказала: «Сама слышу, что стреляют. А кто стреляет, в кого стреляют?..»

— Вот здорово! — не удержался Гриша, словно ему были известны все подробности лесного боя.

— Ты будто что-то знаешь.

— Может, и знаю.

Баба Оришка, вроде бы и не очень прислушивающаяся к разговору, пожевала губами и не то спросила, не