условиях. И слабое имеет к этому прямое отношение. Оказывается, что (я примерно воспроизвожу систему рассуждений автора) политика – [это политика, исключительно] отождествляемая с властью и поэтому всегда находящаяся, с одной стороны, за неким занавесом (она всегда тайна, и мы не можем ничего понять, что там происходит, «чудо, тайна, авторитет»), а с другой стороны – она нам всегда предъявлена как парадная и в этом смысле – в парадном зале, с трибуны, на площади и так далее.

Скидан ищет другое обоснование политического, он называет его [в книге] «политикой эксгумированного тайного пароля», тайного знака, который подается своим, там разбирается одно конкретное стихотворение Пауля Целана, совершенно замечательное, в переводе Анны Глазовой, где политическим оказывается именно вот это – скрытое, слабое, неявное, не бросающееся в глаза, подразумеваемое и всегда в этом смысле хрупкое. Забота об этом хрупком становится новым основанием нового политического. <…>

Мне кажется, здесь [у Скидана] <…> движение к некоему <…> новому гуманизму, что ли. Заново обоснованному гуманизму. Заново обоснованной этике. Она не напоминает традиционный гуманизм (человек как центр мира, в нашей воле сделать мир другим, как говорил Новалис, и прочие этические максимы, на которых стояла с самого начала программа модерна – от романтиков до, может быть, межвоенного периода), оказывается пересмотренной. Идет некоторое вопрошание о новых основаниях этики, по-этики, по-литики и так далее.

И оказывается, что здесь поэзия и политика чрезвычайно близки друг другу. Потому что они работают на очень гипотетическое, проблематичное, кажется, никогда не осуществляющееся в реальности. Но соединение вот этого внешнего и внутреннего, слова и дела – на опыт некоторого со-общества, со-вместного существования, со-временности. И здесь мы возвращаемся к модерну, современности, но с другого конца, из нашего нынешнего дня. И этот поворот, это кольцо, эта мёбиусова лента мне кажется чрезвычайно важной. <…>

Автор книги начал [на презентации] с того, что это не филология, не философия, не литературная критика и так далее. Я и сам барахтался в этих силках.

Считая, что мы в некотором отношении идем какими-то сложными, но все-таки параллельными курсами или держим курс на что-то более-менее одно вдалеке, – я для себя это назвал (если меня спросить, чем я занимаюсь) «несуществующая философия невозможной литературы» и предложил бы такое определение режима письма [в книге Александра Скидана]. <…> [Книга] важна и как некоторый новый, проблематический, неокончательный, вопрошающий тип не просто критического письма, но и самой рефлексии. <…> Здесь вопрошается сама конструкция мышления, сама работа мысли.

Обращающий время[268]

Как социолог я знаю, что чествующее сообщество чествует, конечно, самого себя. И это неплохо, а иногда даже и очень хорошо. Но для меня все-таки то, что происходит сегодня, – событие, связанное с сидящим здесь замечательным поэтом. В конце концов, мы грелись и греемся у его огня, а всякий, кто терял дорогу ночью, знает, чего такой огонь стоит. Чего он стоил самому поэту, знает только он сам. Мы лишь отчасти, как его читатели. И тем не менее.

Банальность говорить о поэте, что он поэт редкий. Но уже говорилось сегодня, и не один раз, об особости Виктора Александровича Сосноры. Наверное, это и есть та редчайшая разновидность поэта, о которых Тынянов говорил «архаисты-новаторы». Не «архаисты и новаторы», как потом вынужден был назвать свою книжку. А именно «архаисты-новаторы».

Если бы меня попросили назвать какой-то синоним для слова «поэзия», я бы выбрал слово «обращение». Во всех его по крайней мере трех смыслах. Ну, понятно: обращение-зов, обращение-призыв, обращение-адресация… Обращение в смысле умения – умения обращаться. Но человек и поэт, которого мы чествуем сегодня, – герой, мне кажется, другого типа обращения: обращения как поворачивания, переворачивания, возвращения, иногда даже переворачивания на голову.

Что обращает поэт? Ну конечно, язык. Он обращает язык на него самого, и дальше начинаются чудеса. Никто не сказал, что они обязательно будут приятные. Они могут быть страшные и трагические, и примеров такого у Виктора Сосноры немало. Но для него, уже довольно давно сказавшего «нас перебили всех по одному, порфироносцев журавлиных стай», в общем, жестокости жизни не в новинку, и, к счастью, оказывается, что порфироносцев перебили не всех. Один из них сегодня перед нами, и его мы сегодня чествуем.

Архаист-новатор. Иногда мне кажется, что, читая Соснору, я читаю какие-то обломки пиндарических од. Иногда мне кажется, что я читаю обломки скальдической поэзии. Ну, про «Слово о Полку Игореве» – это просто на поверхности лежит, это понятно. Хотя ведь это сейчас нам стало понятно, после того, как Соснора это все сделал.

Главное, я думаю, что поэт обращает время. И вот тогда оказывается, что самое древнее, то, что еще почти до речи, как сегодня было сказано, – оказывается впереди. Энергия словесных масс у Сосноры, энергия его потрясающего синтаксиса такова, что мы понимаем: это не прошлое, это нас тянет, выталкивает и увлекает в будущее. Вот здесь находится удивительное соответствие будущего и прошлого, архаизма и новаторства.

Поэт, обращающий время.

Для меня здесь есть еще такая, если хотите, личная, биографическая нотка. Прошу за нее прощения, но для меня это важно. Когда мои сверстники в 1963–1964 годах начинали, когда все были живы, когда ничего еще не было известно и все было впереди, в будущем – имя Сосноры уже звенело. И звенело для нас как мало какое другое. Я говорил, что поэзия обращает время. Вот сегодня как будто нет прошедших с тех пор полувека, пятидесятилетий. И я счастлив возможности выразить сегодня свою читательскую, свою человеческую, свою литераторскую благодарность моему высокочтимому старшему коллеге. Спасибо.

О старом и новом

Я бы хотел немного укрупнить и рельефнее показать некоторые черты поэзии Ольги Седаковой, идя от одного мотива, – собственно, этим мотивом они, по-моему, как раз и связаны[269]. Автор называет этот побудительный мотив в стихотворении «Просьба» (сборник «Старые песни»):

…Боже,

сделай меня чем-нибудь новым!

Сразу оговорюсь: я не буду сейчас прослеживать генезис и семантику этого, как мне кажется, важного для Седаковой мотива и обращаться к, опять-таки, важнейшему для нее кругу текстов – Новому Завету и «Новой жизни» Данте. Ограничусь тем, что назову этот мотив решительной и желанной перемены евангельским и дантовским.

<…>Можно сказать: новая музыка – это музыка небывалая. В таком случае новой музыкой в равной мере является как то, что возникло тысячу лет назад, так и то, что существует сегодня, а именно: такая музыка, которая воспринимается как еще