Наверху, на конфорке, стояла, булькая внутри кипящей водой и глухо потренькивая железным, эмалированная миска. С краев ее, придавленные крышкой, свисали концы марлевой тряпицы, и жаркий воздух от горевшего под миской пламени шевелил вылезшие нити. В миске кипятился шприц.

Евлампьев посмотрел на часы. Шприцу оставалось кипятиться еще двадцать минут.

Курс магнезии ему кончили, назначили витамины, ни витамины Маша, чтобы не ходить ему в поликлинику, не стоять в очередях, решила колоть сама. Дежуря возле Ксюши, она насмотрелась, как это делается, купила в аптеке шприц и вот должна была делать Евлампьеву укол уже в третий раз.

— Бумагу для сковороды найди мне, — сказала она. — В буфете где-то, в ящиках там.

— То да то, то да это, — бурчал Евлампьев, открывая по очереди ящики, ища вощеную толстую бумагу, которую Маша подкладывала на сковороду под манник, чтобы не подгорел.Так я с тобой от всех событнй международной жизни отстану.

— Ладно, ладно, — Маша взяла у него из рук захрустениую бумагу, расстелила ее на сковородах и сизым гусиным пером стала смазывать разогретым маслом.

— Много от тебя в международной жизни зависит.

В дверь позвонили. Долгим, твердым, требовательным звонком, каким звонят обычно почтальоны, приносят пенсию.

Пенсия, однако, было не время, и Евлампьев с Машей недоуменно переглянулись.

— Странно, — проговорил Евламльев, вставая.

— Да, непонятно, — вслед ему — отозвалась Маша.

Он оттянул щеколду замка и открыл дверь. На пороге в сумеречном по-обычному, хоть на улице самый солнечный день, свете лестничной клетки стояли двое незнакомых ему молодых мужчин.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — вперебив произнесли мужчины, и тот, что был поближе к двери, в обтерто-голубой джинсовой паре, с белесыми, редкимн, зачесанными с затылка на лоб волосами, спросил с утвердительностью: — Отец Ермолая, да?

Сердце у Евлампьева жарко и гулко бухнуло в ребра: что-то с Ермолаем! Что?!

— Да, это я, — тревожно переводя взгляд с одного на другого, сказал он. — А что такое?

— Простите, не помню, как по имени-отчеству? — спросил этот белобрысый, делая движение вперед, как бы показывая, что им нужно бы зайти внутрь, в квартиру, и Евлампьев отстранился, ступил назад и щелкнул выключателем.

— Емельян Аристархович,— сказал он, вглядываясь в лица переступающих порог мужчин, и увидел, что белобрысый не так и молод, как ему показалось в сумерках лестничной площадки, ему уже все сорок, это одежда молодит его, и он знает его, видел тогда на Первомай у Ермолая, когда вернулись от Гали и застали дома компанию, — это Сальский, сочинитель и исполнитель песен, по телевизору его даже показывают. Как и второго, жестко-черноволосого, с грубым толстым лицом, яркими нагло плутовскими глазами, знает — был тогда в той же компании у Ермолая… Только вот как его имя-фамилия — никак не вепомнить. Дверь за ними громко, с размаху захлопнулась.

— Нам с вами, Емельян Аристархович, поговорить надо, —сказал Сальский.

— Что-нибудь с Ермолаем? — смог наконец, осилил себя спросить Евлампьев

— Пока ничего, — подал голос из-за спины Сальского черноволосый. — Но о нем поговорить, о нем.

Сердце у Евлампьева будто остановилось на миг, постояло — и враз обмякло. застучало мелко и часто.

— Ну, пойдемте, — сказал он.

На кухне Маша закрывала двериу духовки.

— О, гости у нас! — с удивлением сказала она, увидев за Евлампьевым Сальского с черноволосым.

— Гости, гости, — вместо приветствия подтвердил Сальский и, не дожидаясь приглашения, прошел к окну, выдвинул из-под стола табурет, сел на него и махнул рукой черноволосому: садись тоже.

Маша обескураженно смотрела на Евлампьева: что это значит?

— Простите, — сказал Евлампьев, сам не меньше ее ошеломленный этим хозяйским поведением, — вас, если я не ошибаюсь, — Сальский? А вы, — перевел он взгляд на черноволосого, — вас я помню в лицо, а вот как зовут…

— Жулькин, — не взглядывая на него, в сторону сказал черноволосый. Он взял табурет Евлампьева, обнес его вокруг стола и сел рядом с Сальским, забросив ногу на ногу и сложив на груди руки.

Да, Жулькин, правильно. Леша Жулькин — вот как. А как Сальского по имени? Ну да неважно пока…

— Так что за разговор? — спросил Евлампьев, переводя взгляд с одного на другого. — Мы слушаем.

И посмотрел на Машу.

Она ответно посмотрела на него, и в глазах ее он увидел недоуменный страх.

— Разговор, в общем, простой, — сказал Сальский, наваливаясь грудью на стол и с какою-то особой значительностью пригибая голову книзу и глядя исподлобья. — О самом простом. О деньгах.

— О каких деньгах? — не выдержала, с возмущеиием спросила Маша.

— О тех деньгах, которые должен нам, — Сальский слегка качнул головой в сторону Жулькина, — ваш Ермолай. Пятьсот — ему, четыреста — мне. Порядком уже должен. Давно уж отдать должен. А не отдает. Ничего себе деньги? Просил — клялся, божился, что в срок, что точно, а как отдавать — в кусты, обещаст — и не появляется, а потом фантазии Дунаевского в уши дуст: троллейбус сломался, срочно к папе с мамой поехать пришлось… Вот и мы решили приехать… не все ж ему!

Евламльсву вспомнилось: вот тогда, вечером того дня, когда Ермолай неожиданно захотел поговорить с ним о чем-то, просил позвонить, а он засуетился за всякими домашними делами и позвонить забыл, вот тогда всчером, когда звонить уже было некуда — кончен рабочий день, гадая о том, зачем Ермолай звонил, он вдруг подумал: а не за деньгами ли? Но никогда Ермолай вот так специально не просил денег, пятерку-другую перехватить по случаю — это да, но чтобы специально… и он тогда оставил в стороне предположение о деньгах.

— Так что же вы хотите от нас? — спросил он, глядя сейчас на одного Сальского. Жулькин занял его табурет, свободных на кухне больше не оказалось, и Евлампьев остался стоять. И было в этом что-то неизъяснимо унизительное — разговаривать с ними стоя. — Что же вы хотите от нас? Чтобы мы поговорили с Ермолаем?

Сидящий со сложенными на груди руками Жулькин громко фыркнул.

— Нам наши деньги нужны, а не разговоры.— Сальский медленно, с тою же значительностью, с какой пригибал к столу голову, выпрямился и, сжав кулаки, составил их перед собой один на другой.

Евлампьева как оглушило.