Хлопчатников из своего угла, увидел Евлампьев, смотрит на него, и в тот момент, когда увидел, Хлопчатников, прикрыв глаза, кивнул ему, слегка наклонив голову, и он ответно, чуть-чуть запаздывая против Хлопчатникова, тоже кивнул, совершенно так же, как несколькими минутами раньше со Слуцкером.

Надо бы, наверное, найти жену и тех сына с дочерью, подумалось ему, сказать им что-то… и, как подумалось, они, один за другим, гуськом вошли в комнату. Жену Евлампьев вндел тогда, придя утром, а то, что вошедшие вместе с нею средних лет мужчина и женщина — сын и дочь, было ясно по их лицам: вспухшим, черным, с невидящими глазами — убитым, вот как; лишь у них у троих, какая бы печаль ни лежала на лицах всех остальных, собравшихся сейчас здесь, были такие лнца, у ннх лишь троих, да еще вот у младшей… Что говорить, для него, для Канашева, для Вильникова, Хлопчатникова, да и для всех остальных, заполнивших квартиру, пусть и родных даже, братьев, сестер, племянников и племянниц, — это все-таки горе стороннее, близкое — да, но стороннее, чужое все-таки, а для них, четверых, семьи его, — это горе, рушащее прежнюю жизнь…

А ведь смерть Матусевича, вдруг остро и больно пробило его следом невесть откуда взявшейся мыслью, — это начало их ухода. Их поколения — вот как. Всех, кто дожил до этих годов. Кто уцелел ребенком в гражданской. Кто благополучно, с самого начала и до самого кониа, прошел все тридцатые. Кого пожалела, оставила ходить по земле Отечественная…

Смерть Матусевича — это начало цепочки. Теперь звено за звеном, звено за звеном, инсульт к раку, рак к инфаркту — одно к одному, теперь ты частый гость в тех местах, где пришлось побывать в эти дни… Если, конечно, сам не следующее звено.

— Боря-а, Боренька… детонька моя… родненький мо-ой!..— рыдающе говорила жена, лежа головой на груди Матусевича.— Ой, люди, люди, люди!.. Вы не знаете, ой, вы не знаете, чем этот человек был для меня, ой, чем он был, чем он был… ой, как же так получилось, что я ушла, Боря-а..

Сын стоял подле нее и, неудобно изогнувшись, бессмысленно придерживал за плечо. Вокруг крепко, в нитку сжатых губ у него бугрились, подергивались мышцы.

И, глядя на них у гроба, Евлампьев понял, что не нужен он им со своими словами соболезнования, что слова… помог — и хорошо, вот что им было нужно — помощь во всей этой беготне по разным конторам… а соболезнования… что соболезнования, не помошь это и не облегчение… оттого, может быть, и ушли от гроба, когда стал притекать народ, заперлись где-нибудь в другой комнате, чтобы избежать их, соболезнований этих… и вот сейчас лишь, когда уже не осталось сил вытерпливать добровольное свое заточение, вышли… Нет, не надо к ним подходить, не надо… Лишнее.

За спиной посигналила машина. Евлампьев обернулся — это подъехала новая похоронная процессия и требовала сойти с дорогн.

— Сдвинемся, сдвинемся! — растопырив руки и энергично замахав ими, громко прокричал Канашев, хотя все, кто был на дороге, и без того разом зашевелились и подались к обочине. Черный, строго массивных линий осадистый катафалк, точно такой же, как тот, на котором везли Матусевича, медленно прокатил мимо, прокатил следом автобус с качающимися в окнах головами, и, доехав до светло-серой «Волги» Хлопчатникова, присутствие которой лишь и отличало их процессию от приехавшей, обе машины сталн.

Хлопчатников проводил катафалк с автобусом взглядом и, когда они остановились, повернулся.

— Так сколько, говоришь, они за могилу взяли? — спросил он Канашева, который начал было говорить об этом и не договорил.

— Пятьдесят! — выделив каждый звук, густым, впечатляющим голосом сказал Канашев.

— Лихо обдирают.

— Что ж ты хочешь, Павел! Не пообещаешь, сколько заломили, прибудешь — а могилы твоей и нет, не начата даже.

— Ну да, а стоять с гробом — хуже нет, — отозтался Хлопчатников.Простейший психологический расчет.

Пюхли из приехавшей процессии все уже вышли из машин наружу, вынесли венки и теперь толпились у задней дверцы катафалка, пока еще закрытой.

Евлампьев поглядел через плечо в лиственную рябь молодых, не окрепших еще посадок между затравеневшими земляными холмиками с железными, окрашенными под мрамор пирамидками над ними, куда, к разверстой рядом со свежим земляным холмиком яме, повторяя их двадцатиминутной давности путь, должна, наверно, была двинуться процессия, и увидел, что в этой зеленой живой ряби мелькает черная одежда жены Матусевича.

— Идут — сказал он, кивая на рощицу, и все поняли, о чем речь, и посмотрели в ту сторону.

— Ну что, давайте к автобусу поближе, — распорядился Канашев.— А то далековато отгребли что-то.

Все двинулись, и когда проходили мимо чужого катафалка, шофер, подчиняясь чьему-то знаку, раскрыл заднюю дверцу. Тотчас, сталкиваясь плечами, К ней подались несколько мужчин, красно мелькнул внутри и исчез, закрытый их спинами, гроб, кого хоронили — было непонятно, не определить по провожающим: никого особо заплаканного, никого одетого особо по-траурному, ни жены не выделить, ни мужа, ни матери, ни отца.

От отдельской группки, толпившейся у автобуса, откололся Вильников и пошел навстречу.

— Ну что, ребята? — сказал он, останавливаясь и останавливая их, глянув по очереди на Канашева с Евлампьевым. — Павел Борисыч вам сообщил?

— О чем? — недоуменно поглядел на него Хлопчатников. — О выдвижении. — А! — Хлопчатников вспоминающе кивнул.

— Спасибо, Петр Никодимович, напомнил. Министерство нас на госпремию выдвигать будет,— сказал он, обращаясь почему-то к одному Евлампьеву. — Установку нашу, кто работал над ней. Как раз список подаем сейчас. И ты, и ты, — поглядел он наконец на Канашева, — оба, естественно, включаестесь в него, и Вильников тоже — все, в общем.

Канашев, сузив глаза, так что лицо его стало совершенно львиным, протянул с довольством:

— Что ж… давно пора. Не сосисочную какую-нибудь линию все-таки сделали. А, Емельян? — обратился он к Евлампьеву.

— Да не сосисочную, конечно…— пробормотал Езлампьев. У него было чувство неловкости за этот разговор. Конечно, жизнь есть жизнь, и невозможно же целый день только и говорить о покойном… но пока еще на кладбище, пока не покинули его… лучше бы просто помолчать.

Хлопчатников, кажется, понял его.

— Я, Емельян, уезжаю сейчас, — сказал он, — совещание у директора. А сказать вам об этом я хотел.

Жена Матусевича с державшим ее под руку