— Ой ты, ну! — хлопнула себя по лбу Маша, вскакивая. — Совсем из памяти вылетело.

Она убежала на кухню, и Евлампьев услышал оттуда железный хруст откинутой дверцы, звонкий металлический стук противня о нее. Духовка была неважная, плохо держала жар, и, чтобы середина не осталась сырой, все, что пеклось в ней, следовало по прошествни определенного времени переворачивать.

Спустя несколько минут вновь раздался хруст закрываемой дверцы, н Маша появилась в комнате,

— Сгорели, конечно. Что тот, что другой.

Вид у нее был совершенно расстроенный.

Евлампьева уже совсем отпустило — быстро подействовало лекарство: недаром его все-таки накачивалн магнезией, этого недавнего нервного дребезжанья в нем не осталось, тягучая лишь, темная горечь внутри, но это что… можно жить, и вполне в состоянии был утешать сам.

— Подумаешь, — сказал он.Обскребем — и дело с концом. Каков гость — таково и угощение! — поднатужившись, пошутил он.

— Еще им угощенне…— сердито сказала Маша.

— А это манник испугался: вдруг им достанется?

— А! — поняла Маша не слишком-то остроумный смысл его шутки. И сказала: — Шприцу там время уже. Давай готовься, приду сейчас.

— Штаны снимать?

— Ну! — подтвердила оца и ушла обратно на кухню.

Евлампьев перевернулся на живот, чтобы после осталось лишь оголить ягодицу, и, обхватив руками подушку, закрыл глаза.

Девятьсот рублей!.. Тысяча почти. Тысяча! И куда он ее угрохал? Ну ладно, не работал полгода… так, коли не работаешь, и живешь соответственно. На рестораны занимал, что ли?

10

— Так вы что, из-за этого меня и позвали? — Ермолай поглядел по очереди на Евлампьева, на мать и, опустив глаза, с досадой покрутил головой.— Ну, знаете!.. Это как в той истории про мальчика пастуха и волков, которых не было. Ведь так я вам в следующий раз и верить не буду. Я сегодня такое важное дело отменил из-за вас!..

Ни стыла, ни смушения хотя бы, чего ожидали от него Евлампьсв с Машей, — ничего в нем этого не было заметно, одно лишь удивленное недовольство.

— А иначе бы ты приехал? — спросил Евлампьев.

Собственно, никакой неправдой они его не завлекали. Маша позвонила и сказала, что отцу плохо и он хочет с ним, с Ермолаем, поговорить, так оно и было: Евлампьев еше лежал. отходя после приступа и какого-то совершенно несусветно болезненного нынче укола, поставленного Машей, и действительно он хотел поговорить. Единственно, что на осторожный вопрос Ермолая: «Очень плохо?» — она ответила с уклончивостью: «Ну, вот прнезжай».

— А и нечего мне из-за этого было ехать. — Ермолай встал со стула, подошел к безмолвно сменяющему кадры какого-то документального фильма о лесорубах телевизору и чуть повернул ручку громкости, дав небольшой звук. — Скоро футбол начнется… Подумаешь, пришли к вам! — повернулся он к родителям и сунул руки в карманы.— Ну и что? Ваше это дело? Я брал, я занимал — мое и дело. Да мало ли что они пришли к вам? Не ваше это дело, и не надо в него мешаться.

— Да мы уже замешаны, — сказал Евлампьев.

— А завтра они тебя калекой сделают,— на неожиданно высокой ноте, рвущимся голосом проговорила молчавшая до того Маша, — это что — нас волновать не должно?! Они тут пришли, грозились… тоже дружки у тебя, Сальский еще по телевизору выступаст… и что же, мы можем спокойными оставаться?!

— Да ничего они не сделают, — поморщившись, сказал Ермолай.— Так, стращают…

Но сказал он это через паузу — недолгую, летучую, совсем мгновенную, — однако Евлампьев заметил ее.

— А если нет? — спросил он.

Ермолай усмехнулся. И опять он сделал это через небольшую, незаметную почти и вместе с тем явную паузу.

— Да ли, нет ли — чего гадать. Ничего от этого не изменится. Мне больше не у кого перезанимать. А своих нету. — Он снова усмехнулся.

— Что еще?

— Простн, Рома,— обескураженно произнес Евлампьсв. — Но ведь как-то же ты собирался отдавать, когда занимал? Ведь о чем-то же ты думал, когда занимал?

— Думал, отец, думал! — в голосе Ермолая появилось то так знакомое Евлампьеву уклончивое раздражение. — Занять мне нужно было, о том и думал! И хватит об этом. Я занимал — мне и расхлебывать. А как расхлебывать — дело это, повторяю, мое, и никого больше не касается.

— Касается, Рома. Касается! — Евлампьев почувствовал, что вышло как-то уж слишком резко, заторопися замазать, затереть эту резкость, смягчить ее, но сказалось все то же: — Кабы не касалось, Рома!..

Но именно из-за этой его резкости до Ермолая, кажется, что-то дошло — то, что до сих пор им никак не ухватывалось. Лицо у него сделалось жалкорастерянным и руки медленно, будто против воли, вытащились из карманов.

— А-а… что…— осторожно, словно бы ощупью, проговорил он,— они эти деньги с вас требовали?

— А неужели непонятно? — спросил Евлампьев, и теперь, в свою очередь, до него дошло, что Ермолай действительно до сего не понимал этого.

— Ах, свиньи, ах, гады!..— Ермолай подскочил к телевизору, только-только зачастившему скороговоркой спортивного комментатора, и резко крутанул ручку включения. Экран квадратно метнулся к середине и исчез, сделавшись из голубоватого зеленосерым.— Ах, свиньи… ах, они вот что!..— приговаривал и приговаривал Ермолай, ходя взад-вперед между телевизором и окном.— Вот они что… Ах, свиньи!..

— А брать деньги и не отдавать — это что, это…— Евлампьев вслед ему хотел сказать: «Не свинство?» — но он удержал себя. — Скажи мне, пожалуйста, — попросил он, — вот ты звонил как-то, не застал меня, передал, чтобы я перезвонил тебе… ты не из-за денег этих, чтоб отдать им, звонил?

Ермолай остановился.

— Д-да ничего они со мной не сделают! — сказал он сквозь стиснутые зубы, будто убеждал в этом самого себя. Ни на Евлампьева, ни на мать он не глядел. — Так, шантажируют!..

— Рома! — позвал Евлампьев.

— А? — вскинулся Ермолай, и Евлампьев понял, что ничего он не слышал.

Он повторил свой вопрос, и Ермолай, с напряженисм, будто тугоухий, выслушав его, ответил коротко:

— Нет, не из-за этого.

— А из-за чего же?

— Не помню.

И по тому, с какой быстротой и определенностью он отвечал, по категоричной однозначности