Шрифт:
Закладка:
Но до Маши еще, как всегда, не дошло.
— Так что же, выходит, он у вас взял и не отдает? — спросила она опять с возмущением, которое относилось теперь к Ермолаю.
Сальский перевел взгляд с Евлампьева на нее. Улыбка его стала еще ласковей.
— Именно! — произнес он.
— То есть вы пришли требовать эти деньги с нас? — смог наконец выговорить — никак до того не выговариваемое — Евлампьсв. — Правильно я вас понял?
— Правильно поняли, — вновь подал голос Жулькин.
— Простите, — в голосе у Маши осталось прежнее возмущение, но оно уже было опасливым, таящимся, чувствующим свою нсправедность, и его перскрывала растерянность.Простите, а почему, собственно, мы должны вам верить? С какой стати? Девятьсот рублей — да вы что!
— Вот именно: девятьсот! — в тон ей, с нажимом откликнулся Жулькин, и Евлампьев уловил, как у них распределены роли: Сальский — тот ведет основной разговор, информационную, так сказать, часть, Жулькин же — ставит ударение, доводит, он вроде вышибалы, в необходимый момент хватающего за ворог, Сальский как бы обрабатывает почву, пашет ее, Жулькин — сеет.
— Ну, это ваше дело — верить нам или не всрить, — по-прежнему держа рукн в составленных один на другой кулаках, сказал Сальский.Можете, кстати, у сына своего поинтересоваться — вдруг признается? А не признается — нам все равно.
— В общем, — перебил его, будто подхватил невидимо переданную ему эстафетную палочку, Жулькин, — два дня — и чтоб мы свое получилн. А не получим — дело ваше. Только тогда ваш сын свое получит.
Маша, увидел краем глаза Евлампьев, обмерла. Она, когда говорил Сальский, хотела что-то ответить сму, открыла, приготовившись, рот, Жулькин помешал, и так она и сидела, вся подавшись вперед, с открытым ртом.
— Это… то, что вы сейчас… сказали, — с трудом вытаскивая из себя каждое слово, слыша, как вновь застучало с жаркой, бешеной силой сердце, проговорил Евлампьев, — это ведь… угроза, шантаж… уголовно наказуемое деяние…
— Ну, это тоже ваше дело, чем считать. — Сальский разжал кулаки и убрал руки со стола. — А суть такова, что, как ваш Ермак с нами, так и мы с ним.
— Но ведь если вдруг что… Если вдруг что… так ведь вы… от наказания вам не уйти. Ведь мы теперь, если что… мы будем знать.
Лицо у Жулькина покривилось в усмешке.
—В самом деле? Да у нас алиби будет — на неделю вокруг. Да мы в другой город уедем — за тысячу километров!
— О чем разговор! — с какою-то даже вдруг задушевностью сказал Сальский. — Неужели вам хочется до этого доводить дело? Два дня — подумайте!
Он поднялся, и следом за ним, снова уже с деревянно-бесстрастным лицом, поднялся Жулькин, так и не переменившнй за все время позы,
Онн вышли с кухни, миновали коридор, свернули в прихожую, чавкнула замком, открывшись, дверь и через недолгое мгновение захлопнулась.
Евлампьева будто толкнуло, он быстрым шагом прошел в прихожую, зачем-то подергал дверь, словно проверяя, надежно ли захлопнулась, и внутри как отпустило что-то, как разжалась медленно, не совершив предназначенного действия, какая-то пружнна, вяло щелкнул выключателем, гася горевшую до сих пор лампу. н вяло побрел обратно.
Маша смотрела на него несчастным, загнанным взглядом.
— Что, это правда, как ты думаешь? — спросила она.
— Да похоже, что правда.
— Девятьсот рублей! — с каким-то испугом проговорила Маша, будто, произнося эту цифру, она притрагивалась к некоему мохнатому, ужасному, мерзкому насекомому. — Куда ему столько?
— Ну, как куда… Полгода он не работал, помнишь?
Маша, глядя на него все тем же несчастным, загнанным взглядом, молча покивала: да, действительно…
— Без денег ведь не проживешь. Воды стакан выпить — и то три копейки! Да есть каждый день надо, да нагишом не пойдешь — и все деньги, все деньги! — Евлампьева несло, он чувствовал это, но ему казалось, что он позволил себе, чтобы его понесло, допустил себя до этого, однако ему лишь казалось, что он позволил, на самом деле он уже был не волен над собой. — Дрянь такая!.. Полгода болтаться… что он делал полгода?! Молодой, здоровый мужик, молодая энергия — на месте не усидишь, что он делал полгода, если не работал? Ума не приложу!
Сердце сделалось тяжелым, будто булыжник, виски сдавливало до темени в глазах. Пошатываясь, хватаясь за попадающие под руки выступы стен, косяки, Евлампьев пошаркал в комнату. Маша догнала его и помогла лечь на диван, подсунув под голову подушку.
— Накапать корвалола?
«Накапай», — ответил глазами Евлампьев.
Маша ушла н вернулась через минуту со стаканом.
Евлампьев выпил и какое-то время, пока не стало полегче, лежал молча и с закрытыми глазами. Маша сидела подле него и держала его за руку.
— Ни к чертовой матери что-то стал негоден,— сказал он, открывая глаза.— Эдак из-за пустяка какого-нибудь…— он не договорил, страшно было договарнвать. — Какие у него все друзья…— сказал он после паузы.— Да сколько бы ни был должен, так звереть из-за денег… Они что, — посмотрел он на Машу, — они ведь чуть ли не убить его обещали?
— Непонятно,— Маша передернула, отпуская его руку, плечами.— Чуть ли не это, я тоже так поняла. Боже мой, боже мой!..— тут же произнесла она, закусывая губы, кривясь, и из глаз у нее потекло. — Надо ему звонить, надо узнать хотя бы, в чем там дело, может, в милицию надо…
— Да едва ли, — пробормотал Евлампьев.Что тут милиция поможет…
— Ну почему? — швыркая носом и вытирая лицо платком, сказала Маша.
— Да если что…— Евлампьев опять не сказал прямо, не получалось прямо, не выговаривалось. — Если что, так у них и в самом деле будет алиби… они не сами будут…
Маша вытерла слезы и отняла от лица руку с платком.
— О боже мой! — сказала она, вздыхая. — Но позвонить-то ведь ему надо?
— Надо, конечно, — сказал Евлампьев. — Пусть приезжает, объяснит…
Маша вдруг настороженно потянула ноздрями воздух, выпрямилась, повела головой из стороны в сторону.
— Ничего не слышишь? Вроде горелым пахнет.
