Шрифт:
Закладка:
Внутри пахло мокрой известкой, олифой, скипидаром и еще чем-то, чем пахнет всегда при ремонтах, полы в залах были застелены длинными полосами хрусткой желтой бумаги, заляпанной известью, картины со стен сняты, повсюду стояли ведра с кистями, лежали мешки с цементом, валялись обрезки досок. В одном из залов белили пульверизатором, ритмично работая ручкой насоса. потолок, в воздухе плавала мельчайшая нзвестковая взассь, и Евлампьсв, проходя через зал. чувствовал, как эта взвесь, остро и холодно покалывая, оседает на лице.
Комната директора оказалась не комнатой, а небольшим зальцем. не меньше некоторых тех, которыми проходил Евлампьев, только она была вся заставлена столами, а на столах, прислоненные к сгене, стояли, одна подле другой, картины в рамах, стояли посередине, как остовы каких-то доисторических чудовищ, два громадных мольберта, тоже с картинами на них, и откуда-то из-за всех этих баррикад доносились женский и мужской голоса.
Евлампьев неуверенно, осторожным, каким-то даже боязливым непонятно отчего шагом двинулся по узкому коридору между двумя рядами столов, завернул, следуя сго изгибу, прошел мимо мольбертов и увидел: в дальнем углу комнаты на креслах и твердом таком диванчике-скамейке, что стоят обычно в залах для отдыха, сидят бородатый мужчина со свешенным на колени животом, две женщины, курят все, стряхивая пепел в остроконечный кулечек из куска газеты, что держит мужчина, и одна из этих женщин — Людмила.
— Вам что. товарищ? — спросил мужчина, оттопырнвая нижнюю губу и выдувая к потолку дым.
— Мне вас, Людмила, — сказал Евлампьев, глядя на нсе, и запоздало поклонился:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте! Здравствуйте! — не сразу, вперебив ответили мужчина с другой женщиной, а Людмила. напрягая зрение, подалась вперед, — Евлампьев стоял спиной к свету, и, наверно, лицо его было плохо видно.
— О бо-же! — сказала она затем, не отвечая на приветствие, и откачнулась назад, к спинке кресла. на узнала его. — О боже! Ведь так и знала!.. Затуши, — подала она сигарету мужчине, поднялась и поила к Евлампьеву. — Пойдемте,сказала она, проходя мимо, и на миг он попал в облако нежного, тонкого запаха, что она несла с собой,— запаха, хотя Евлампьев и не очень-то разбирался, но это стало ясно по его тонкости, каких-то дорогих и редких духов.
Она была в туго обтягивавших ее на бедрах, как теперь Евлампьев знал через Ермолая, настоящих «фирменных», красивого белесо-синего цвета джинсах, в походке ее не осталось девичьей легкости, походка сс была по-женски тяжела, бедра ходили на каждый шаг вслед ноге, и оттого, что тесно обтягивались материей, повторявшей все их формы, было неловко, стыдно было глядеть на нее — казалось, что она не просто идет, а каждым шагом демонстрирует себя, показывает, какая она есть женщина.
Они вышли из комнаты директора; Людмила, не оглядываясь, миновала узенький коридорчик, соединявший комнату с остальной галереей, вошла в зал, ушла подальше от двери, почти к самым окнам, и, остановившись, повернулась.
— Ну? — спросила она сухо, в упор глядя на Евлампьева. — И чем же обязана?
Евлампьев не знал, как начать. Было ощущение, что она каждую минуту может, не произнеся даже «До свидания», как не произнесла «Здравствуйте», уйти, и не успеешь сказать ей ни слова, а оттого нужно начать с самого главного, с основного… Но что основное, что главное?
— А мне сообщили, что вы в запасниках, — сказал он, совсем уж не то, что следовало.
— Нет, ну ведь так и знала же! — проговорила она вместо ответа, все так же в упор глядя ему в лицо и в то же время вовсе его будто и не видя, будто сквозь него. — Телефончик на всякий случай… если вдруг что!.. Быстро понадобился!
— Видите ли, Людмила…— с какою-то неожиданной для самого себя суетливостью, дрожащим, дергающимся каким-то голосом выговорил Евлампьев. — Видите ли… это как раз тот случай… нет, в самом деле тот случай… только он не в отношении нас, а в отношении вас с Ромой… вы, наверное, и сами не догадываетесь, но вот нменно потому, что не догадываетесь…
— Да, очень интересно: в отношении нас случай, — с холодностью вставила Людмила. — Действительно, не догадываюсь. Ни сном ни духом.
«Ах же ты!..— судорожно крутилось в голове у Евлампьева. Как же сказать обо всем этом, как же сказать?..»
— Видите ли, Людмила…— повторил он. — Вы, видимо, не знаете… у Ермолая долг… Вы не знаете об этом? Девятьсот рублей. И с него требуют сейчас этот долг…
— Так, — сказала она. — Слушаю. И что дальше?
— Ну, что дальше…— Евлампьев потерялся. Он все-таки рассчитывал хотя бы на какой-то, самый невразумнтельный ответ, чтобы ухватиться за него. — Вы мне скажите: вы знаете?
Людмила, мученически прикрыв глаза, повела головой в сторону.
— Вот,— открыв их, так, в сторону от Евлампьева н глядя, сказала она,— вот! Вот чтобы быть свободной от подобных сцен, потому и избегаю. Надо же, не удержалась, дала. Пожалуйста, тут же и наказана. Знаю, знаю, да, — без всякой паузы, вновь обращая глаза на Евлампьева. ответила она на его вопрос. — Знаю. И что дальше?
— Н-но… Н-но…— Евлампьев не предполагал подобного: знает, оказывается! — и разом все заготовленное — все слова, все обороты, всё движение речи — будто гровалилось, ахнуло в некую яму, и теперь нужно было вытаскивать, выуживать из нее обломки этих заготовок, складывать их во что-то мало-мальски пригодное, склеивать, латать, и, ясное дело, ничего, кроме бесформенной мерзкой каши, размазюхи, киселя, болтающегося желе, не могло уж тут выйти. — Но, Людмила… раз вы, как вы сами считаете, раз вы муж и жена, — смог он наконец выдавить из себя более или менее членораздельное,раз вы все-таки… то так нельзя, нужно поддерживать друг друга, помогать. Человеку одному трудно бывает нести свою ношу… именно в этом и есть смысл жизни вместе: что есть с кем поделиться, опереться на плечо… У Ермолая сейчас именно такое… он сейчас… вы простите за сравнение… как через мясорубку прокрученный… н ему бы сейчас как раз…
— Слушайте! — резко перебила его Людмила. — Емельян…
Она забыла его отчество и голосом требовала — не просила, а требовала — подсказки.
— Аристархович,— подсказал Евлампьев.
— Емельян Аристархович! — спокойно подхватила она. —
