Данное обстоятельство объясняется границами реальных возможностей папской власти в тот период, отмеченными еще Л. Дюшеном. Эти границы, по мысли аббата Л. Дюшена, выражались в том, что вне пределов своей пригородной провинции папы практически никак не влияли на поставления епископов, в отличие от патриархов Александрийских, которые сами рукополагали всех своих епископов, и патриархов Константинопольских, которые сами рукополагали всех своих митрополитов. Следовательно, прямая власть Римских епископов была ограничена исключительно судебной сферой, при том, что даже в итальянских провинциях, отстоящих далеко от Рима, зачастую судебные функции исполняли местные митрополиты.

Прерогатива рукоположения епископов в Италии принадлежала папе далеко не всегда. В качестве примера Л. Дюшен привел канонический обычай, в силу которого «…митрополиты Милана и Аквилеи рукополагали друг друга… Митрополит Равенны, всегда рассматривавшийся как подчиненный Рима, был в этом качестве рукополагаем в Риме папой»[768]. Вместе с тем, еще Л. Дюшену было очевидно, что италийские Церкви, располагавшиеся вокруг Рима – непосредственно на Апеннинском полуострове и на Сицилии, – представляли собой группу, полностью управляемую римскими епископами, которые вмешивались в поставления епископов для этих Церквей[769]. Епископы данных Церквей и составили подавляющее большинство присутствующих на Римском Соборе 465 года.

При исследовании состава Римского Собора поражает то, каким образом на Собор прибыло все-таки весьма значительное количество епископов со всей Италии, в довольно смутную эпоху, когда вся политика в Западной Римской империи определялась волей временщика Рецимера. Империю постоянно лихорадили заговоры и смуты, однако присутствие стольких епископов в Риме свидетельствует о том, что Апеннины, в отличие от других частей Западной Империи, представляли собой местность, пригодную для путешествий и осуществления судебными институтами, как церковными, так и светскими своих функций.

В начале заседания Собора, как следует из протоколов, папа Иларий подтвердил действительность постановлений I Вселенского Собора в вопросе совершения рукоположений, из чего было заранее ясно, что обсуждение представленных испанских дел будет проходить в критическом ключе. Затем папа в очередной раз повторил канонический запрет приближаться к священным степеням клира для двоеженцев, женатых на вдовах или опозоренных, кающихся, неграмотных и имеющих телесные повреждения, препятствующие исполнению священнического служения. Данные нормы являются очень древними для канонического права, причем впервые они были выражены на Востоке. В частности, доступ в клир для двоеженцев, женатых на вдовах или опозоренных преграждали еще семнадцатый и восемнадцатый каноны апостолов. Девятый канон I Вселенского Собора требовал непорочности для клириков, а двенадцатый канон Лаодикийского Собора определял испытывать клириков, сведущи ли они в богословии. Подтверждая эти правила, папа Иларий выявлял каноническую базу, на основании которой Римскому Собору предстояло принять решение об испанских делах. В завершение своей речи папа повелел преемнику исправлять ошибки предшественника и предложил окончательно запретить епископам избирать преемников. Данное предложение Илария напрямую касалось поставления Иренея Барсенонского по завещанию Нундинария. Папа открыто назвал подобные обстоятельства «семенами испорченности», определяя, что епископы, назначающие преемников, узурпируют себе божественное служение в качестве личного имущества.

Из речи папы Илария очевидно, что в случае с назначением Иренея Барсенонского произошло парадоксальное столкновение между нормами канонического права, предписывавшими обязательность публичного избрания клириков, и нормами светского права, ограждавшими права клириков. Отметим, что действительно, кроме упомянутого четвертого канона I Вселенского Собора, существовали нормы, касающиеся обязательности процедуры епископского избрания при участии клира и народа, зафиксированные в девятнадцатом и сто втором канонах Антиохийского Собора 341 г., пятом каноне Сардикийского Собора 343 г., двенадцатом каноне Лаодикийского Собора, двадцать первом каноне I Аравсионского Собора 441 г., в четвертом, пятом, и шестом канонах из «Breviatio canonum» африканского архидиакона Фульгенция Ферранда. Данные каноны предполагали понимание епископского титула как божественного служения, даваемого Церковью избранному «per quasi inspirationem» («как бы при помощи вдохновения»). Вместе с тем, императорские законы, защищавшие в свое время неприкосновенность клерикального статуса и наделявшие клириков привилегиями, нередко смешивали неотчуждаемые и, следовательно, наследственные имущества клириков и их титул.

Бесспорно, что подобные постановления находили себе обоснование и в светском праве в виде основных государственных законов, устанавливавших клерикальные статусные привилегии. Еще законом 31 октября 313 г. император Константин I даровал клирикам иммунитет от «munera nominationis», «munera susceptionis», а также от различных публичных обязанностей[770]. Император Констанций в начале своего правления только укрепил иммунитет клира, о чем уже говорилось в связи с Медиоланскими Соборами 40-х гг. IV столетия и характером его церковной политики. Следует отметить, что некоторые привилегии Констанция были отменены именно в V столетии. В частности, закон от 6 декабря 357 г.[771], преподававший всем епископам и клирикам иммунитет от «munera sordida», «munera extraordinaria», а также от «parangaria» – дополнительной гужевой повинности и от различных уплат, в 423 г., как показал А. Джонс, был отменен во многом в связи с требованием относительно починки дорог и мостов[772]. После Констанция в 377 г. императоры Валентиниан, Валент и Грациан издали закон, адресованный Катафронию, в котором официально объявили об освобождении клириков от «munera personalia» (личных повинностей). При этом они привели перечень тех степеней клира, которых затрагивал данный закон[773]. В 434 г. по закону императоров Феодосия и Валентиниана принцип наследования частной собственности клириков был выражен наиболее явно. В законе определялось, что в случае, если пресвитер, диакон, диаконисса или субдиакон, монах, или «женщина, преданная одинокой жизни», либо клирик любой другой степени умрут, не оставив завещания, и при отсутствии родителей, либо детей, или же жены у этих клириков, а также при отсутствии иных родственников, или же лиц, пользующихся правом агнации (т. е. детей, родившихся после смерти отца – клирика или после составления им завещания), имущество умерших клириков должно было отойти к Церкви или монастырю, за которыми эти клирики или монахи были закреплены. Данный закон также указывал на несправедливость отнятия от Церквей или монастырей имуществ, уже предназначенных им соответствующими закону действиями. Очевидно, что данный закон ограждал имущество Церкви от расхищения мирянами после кончины клириков[774].

Как видно, в императорских законах оберегаемые иммунитетом и наследственные имущества клириков воспринимались как видимое для права и социальной жизни выражение достоинства их статуса. В этой связи естественно, что санкционированное государственным законодательством восприятие частной собственности клириков как собственности наследуемой приводило к тому, что статус владельцев этих имуществ и привилегий воспринимался аналогичным образом в качестве сословного, передававшегося по наследству достоинства, схожего с наследственным титулом декурионов, булочников, ремесленников и прочих позднеримских социальных групп[775].

По-видимому, именно данным явлением, а также злоупотреблением легатским правом при передаче церковных должностей (о чем прямо говорил Иларий) следует объяснять возникавшие примеры