человека, – вслух сказал Ючжэнь, от души напившись вкусной ледяной воды. – Ты заметила, цземэй? Кругом почти нетронутая природа, но сохранились и мощеные дорожки, и беседки, везде бегут ручьи и установлены скамьи для отдыха… Хочется верить, что твой клан однажды все же вернется в старые земли и они снова оживут и наполнятся радостью.

– Чрезмерная радость порождает печаль, разве ты не знаешь? – тихо ответила Цю Сюхуа и замолчала на весь остаток дня.

Утром, перед ритуалом, когда Ючжэнь уже готовился принять позу для медитации, она неожиданно поймала его за руку:

– Удели мне немного времени.

– Что такое, цземэй? – участливо спросил он, думая, что она вновь сомневается в успехе их затеи.

– Помнишь, когда мы были здесь в прошлый раз, ты спросил меня… – она запнулась, но потом резко вскинула голову, и Ючжэнь замер, обожженный пламенем ее черных глаз, – ты спросил, что я чувствую к тебе, насколько все серьезно для меня?

Он растерянно кивнул. Он совершенно не был готов к такому разговору.

– Так вот, я… Я больше не хочу звать тебя сюнди, я говорю тебе – циньайдэ. Ты еще сказал тогда, что попросишь Небесных владык, чтобы мое сердце научилось петь. Оно поет, слышишь? – Она подхватила его руку и прижала к груди: там, под плотным шелком ханьфу, сердце билось неровно и быстро. – И Небесные владыки здесь ни при чем, это ты. Всегда был ты. Я согласна попробовать с тобой все, чего ты захочешь, все, чего ты пожелаешь. Я готова пойти за тобой любым путем, любой дорогой. Я твоя, А-Чжэнь. Твоя, если ты захочешь и примешь.

Ючжэнь-брат молчал – здесь не было для него места; Ючжэнь-монах, занятый мыслями о ритуале, тоже не откликался; остался лишь просто Ючжэнь, который тихо улыбнулся и словно со стороны услышал свой голос:

– Я всегда хотел узнать, что же на самом деле горит в твоих глазах: пламя Диюя или небесные звезды.

– И что же ты видишь? – прошептала она.

– Ты похожа на звездное небо. Всегда была, и теперь я четко это вижу. Циньайдэ, – он попробовал новое слово на вкус, – ты же понимаешь, что сейчас не время и не место для такого. Ты же понимаешь, что исход ритуала непредсказуем.

– Неважно, чем это закончится. Мой ответ тебе не изменится, – твердо сказала она и провела пальцами по вороту его белоснежного облачения: перед ритуалом он привел себя в надлежащий вид. – Ты позволишь?

Прежде чем он успел кивнуть, еще не зная, на что соглашается, она потянулась к нему, и их губы встретились.

К этому Ючжэнь тоже не был готов. Впрочем, поступки Цю Сюхуа никогда нельзя было предугадать – этой непредсказуемостью она и пленяла.

Нынешний поцелуй разительно отличался от того, первого, который и поцелуем-то нельзя было назвать. Губы девушки, пусть и обветренные, искусанные, были мягкими и горячими, а от силы, с которой она прижималась к нему, с которой цеплялась за его шею, разило одновременно и страстью, и отчаянием, и самой искренней, неизвестной ему прежде нежностью.

Опомнился Ючжэнь только тогда, когда осознал, что пальцы одной его руки уже зарываются в волосы Сюхуа, окончательно растрепывая ее прическу, а пальцы другой – скользят по талии девушки с ответным жаром.

– Надо остановиться, – голос подвел его, он сглотнул, чувствуя, как пылают щеки. – Сейчас перед нами более важная задача. Долг – прежде всего.

– Как скажешь, даочжан, – отозвалась она, лукаво опуская ресницы. – Ты больше меня знаешь о смирении и долге. Когда ты закончишь, я буду здесь.

Усаживаясь на плоский камень в надлежащую позу, Ючжэнь думал, что после такого всплеска эмоций сосредоточиться не сумеет. Однако тренированные тело и сознание сделали все за него.

Прежде, когда он погружался в медитацию для очищения разума или для молитвы, он мог видеть потоки ци, наполняющие окружающий мир: они перетекали друг в друга медленно, неспешно, как сонные волны, и то, что Ючжэнь в обычном состоянии лишь смутно ощущал, становилось ярким и вполне осязаемым. Теперь он тоже видел потоки, но на волны они больше не походили – лишь на реки, бессчетное множество рек, стекающихся к нему с разных сторон, как к океану: лазурные и нефритово-зеленые – с востока и юго-востока, цвета морской волны – с северо-востока, золотистые – с севера, серебристо-желтые – с северо-запада… Отовсюду, где простирались земли пяти кланов, отовсюду, где монахи и служители в своих обителях и храмах возносили молитвы Водному дракону.

Разноцветные потоки ци стекались к Ючжэню, вонзаясь бесплотными копьями в грудь и выходя со спины – он знал это, не видя, – единым сияющим лучом, поднимающимся прямо в небеса. Ючжэнь встречал подобное: в садах Тяньбаожэнь на столбах были установлены граненые прозрачные кристаллы[427], собирающие солнечные лучи и выпускающие их на свободу потоками пяти основных цветов[428]. Здесь все шло наоборот: из разных цветов собирался один, вмещающий в себя их все. Наверное, такого цвета и может быть вера. Или сильное желание.

Здесь, за пределами физической реальности, куда четче ощущалось, что юг и запад, где лежат земли Сяньян и Юн, пусты и тихи: некому молиться там, некому направлять разноцветные потоки. Эта пустота казалась такой чужеродной и неправильной, что Ючжэнь почти неосознанно добавил к другим потокам свою собственную ци. Здесь она выглядела слабым жемчужно-белым ручейком, но влилась в основной луч легко и естественно.

Неизвестно, сколько прошло времени: кэ, ши или целая жизнь, но в какой-то момент монах вдруг услышал голос – глубокий, заполняющий все пространство, пронзающий насквозь и вышибающий из груди дух, – но не ударом, а сознаванием могучей созидательной силы. Ючжэнь заплакал бы от трепета и восхищения, но плакать могло лишь покинутое им тело.

– Я слышу тебя, смертный. Зачем ты звал меня? Чего ты хочешь?

Ючжэнь не удержался, выпал бы из медитации, не уйди в нее по-настоящему глубоко. Он смотрел сейчас не земным своим зрением – духовным, но все равно различал говорившего лишь на самой границе, когда смотришь не прямо, а в сторону, но продолжаешь замечать сбоку смутные тени. Эта тень не была ни смутной, ни тенью в полном смысле этого слова: монах различал колоссальный, заполнивший всю пещеру силуэт – свитый кольцами, сине-зеленый, – его гордую голову, увенчанную оленьими рогами, огромные светлые глаза, смотрящие прямо на него, сквозь него, в самую его суть, наполненные всеми оттенками неба.

– Великий Шуйлун, – ему пришлось собрать всю свою волю и решимость просто для того, чтобы выдавить из себя первый звук, – этого скромного даоса зовут Си Ючжэнь, и он просит простить ему эту дерзость…

– Я знаю тебя. – Водный дракон качнул рогатой головой, его исполинская тень пошла волнами. – Это ты тот монах, что поет, когда молится. Мне нравится твое пение. Твоя душа вспыхивает ярче в десятки раз, когда ты заводишь первую ноту.

Ючжэнь покраснел бы, если бы мог. Так, значит, те его слова: «Молитвы петь необязательно, но мне всегда нравилось; мне кажется, так богам приятнее слушать» – оказались правдивы?.. Волна восторга вновь захлестнула его, но он сумел взять себя в руки и на этот раз.

– Этот скромный даос недостоин…

– Оставь церемонии, маленький монах. Говори со мной прямо, – прервал его Дракон. В его голосе не было недовольства, как и любых других эмоций, но он не оставлял для ослушания и шанса.

– Повинуюсь. Великий Шуйлун… я пришел просить тебя и твоих детей вернуть свою благосклонность кланам совершенствующихся. Я знаю о том, что случилось много лет назад; знаю, какое оскорбление было нанесено твоему сыну, как безрассудно вели себя заклинатели, не желая окончить войну… но прошу о милости. Во имя всех тех, кто живет сейчас под небом Жэньго, владыка. Те, кто был истинными виновниками, наказаны; сменилось не одно поколение, непричастное к старой войне, и все кланы страдают без своих покровителей, не понимая, чем могут загладить свою вину. Что заклинателям нужно сделать, чтобы боги вернулись к ним?

– Почему ты просишь об этом именно теперь, не раньше и не позже? Вряд ли ты единственный, кого заботит благополучие сяней.