– И что же ты? – спросил я.

– Подумал я и решил сделать, как он советует. И когда меня выпустили, поговорил с мастерами из множества гильдий, приглядываясь да выбирая, а после обратился с просьбами к тем, кто, по моему разумению, мог бы меня принять – к мясникам, например, к свечникам. Только никто меня к себе брать не захотел. Одни – потому что староват уже для ученичества, другие – так как денег на вступительный взнос не имею, третьи, на спину глядя, думали, что от поротого только и жди беды…

Тогда начал я было размышлять о вербовке на какой-нибудь корабль, или, может, в солдаты, и с тех пор часто жалел, что так и не поступил – хотя, кабы завербовался на службу, наверное, сейчас жалел бы не меньше, а может, вовсе давным-давно лежал бы в земле и не жалел ни о чем. Но вскоре мне, сам не знаю с чего, пришло в голову вступить в какой-нибудь духовный орден. Немало я их обошел, и в двух меня согласились принять, несмотря на безденежье и драную спину. Однако чем больше я узнавал о заведенных у них порядках, тем сильней сомневался, что уживусь с ними: я ведь и пил немало, и с девицами развлекаться любил, и меняться, сказать откровенно, мне ничуть не хотелось.

И вот однажды, болтаясь без дела на углу, приметил я прохожего – вроде бы из какого-то ордена, с которым был еще незнаком. К тому времени я уже подыскал себе корабль, но отплывал он только через неделю, а один из матросов сказал мне, что перед отходом работы на борту – хоть отбавляй, и присоветовал подождать, пока корабль не будет готов сняться с якоря. Врал все, конечно, но я-то в то время об этом не знал.

Двинулся я, стало быть, следом за этим прохожим, а когда он остановился – его, понимаешь ли, за овощами на рынок отправили, – подошел к нему и спросил, из какого он ордена. В ответ рассказал он, что числится в рабстве у Пелерин и это-де почти как членство в Ордене, только гораздо лучше. К примеру, выпьешь стаканчик-другой – никто тебе слова худого не скажет: главное, чтобы работал в трезвом уме. С девицами забавляться тоже не запрещается, и даже искать их особо не нужно, так как девчонки их почитают чуть ли не за святых, а Орден где только не странствует.

Тогда я спросил, как он думает, примут ли и меня, а еще усомнился, что житье у них вправду настолько радужное. А он ответил, что примут, наверняка примут, и хотя насчет девиц ему прямо сейчас, не сходя с места, своей правоты не доказать, бутылочку красного в доказательство правоты насчет выпивки со мной разделить – дело вполне возможное.

Отправились мы в таверну возле рынка, сели за стол, и убедился я, что насчет выпивки он не соврал. За кружкой вина рассказал он, что жизнь у рабов Пелерин – вроде матросской, потому как тоже позволяет повидать немало всевозможных земель. И на солдатскую тоже отчасти похожа, поскольку во время походов по диким местам рабы ордена вооружены. А кроме всего этого, примкнувшему к Пелеринам платят. В других орденах от всякого, принимающего их обеты, требуется даяние, а если вступивший в орден вдруг захочет уйти, часть денег ему возвращают – смотря как долго он пробыл в ордене. Ну а для рабов Пелерин, дескать, все устроено наоборот: вступающий в Орден раб получает за это плату. Чтобы уйти, должен, конечно, выкупиться, но пока остается с Орденом, все деньги принадлежат ему.

– А у меня была мать, и я, хотя давным-давно носу к ней не казал, знал, что у нее за душой нет ни аэса. Вдобавок, раздумывая о духовных орденах, я сам сделался изрядно религиозен и рассудил, что служить Предвечному, когда перед матерью грешен, вроде бы не годится. Подписал я бумагу – а Гослин, раб, приведший меня, естественно, получил за то вознаграждение – и отнес деньги матери.

Виннок ненадолго умолк.

– Уверен, ее это очень обрадовало, да и тебя тоже, – вставил я.

– Мать заподозрила, что тут дело нечисто, но я все равно оставил ей деньги и ушел. Мне ведь, естественно, сразу же в Орден следовало вернуться, одного меня к ней не отпустили… и вот я уж тридцать лет как здесь.

– С чем тебя, надеюсь, можно поздравить?

– Даже не знаю… Житье в Ордене оказалось нелегким, но, судя по всему, что я повидал, легкой жизни на свете вообще не бывает.

– Согласен, – кивнул я. Сказать правду, меня изрядно клонило в сон, и я с нетерпением ждал, когда же он, наконец, уйдет. – Благодарю за рассказ. По-моему, все это весьма интересно.

– Хочу спросить тебя кое о чем, – сказал Виннок. – А еще – будь добр, спроси от меня кое о чем подмастерье Палемона, если когда-нибудь встретишь его.

Я снова кивнул в ожидании продолжения.

– Ты говорил, что Пелерины, по-твоему, хозяйки добросердечные, и, наверное, нисколько в том не ошибся. От некоторых из них доброты я видел немало, и не секли меня здесь ни разу – так, самое большее, отвесят пару пощечин… однако у них тут вот как заведено. Если кто из рабов ведет себя ненадлежаще, его продают, и дело с концом. Вижу, ты не понимаешь, в чем тут подвох?

– Пожалуй, да. Не понимаю.

– Куча народу продается Ордену в рабство, как я в свое время, надеясь на легкую жизнь и множество приключений. Верно, чаще всего так и выходит, и вдобавок, помогая лечить хворых да раненых, уважать себя начинаешь. Вот только тех, кто не угодит Пелеринам, перепродают, причем цену берут куда выше, чем им самим заплатили. Теперь понимаешь? Зачем им при этаких-то порядках кого-то бить? Тяжелейшее из наказаний – если выгребные ямы чистить пошлют. Но если навлечешь на себя их недовольство, в два счета окажешься где-нибудь в рудниках. Так вот, о чем я все эти годы хотел подмастерье Палемона спросить… – Виннок, запнувшись, закусил губу. – Он ведь был палачом, верно? И сам так сказал, и ты подтвердил.

– Да, был. И до сих пор состоит в палачах.

– Тогда мне вот что интересно знать. Совет тот он дал для чего? Смеху ради, в издевку? Или вправду присоветовал лучшее, что пришло ему в голову? – С этими словами Виннок отвернулся, так что выражения его лица я в тот момент не видел. – Спроси его от меня, хорошо? А после – как знать, может быть, мы с тобой еще свидимся.

– Уверен, он дал тебе лучший совет, какой смог, – сказал я. – Продолжив жить по-прежнему, ты давным-давно был бы казнен либо им самим, либо другим палачом. Тебе случалось когда-нибудь видеть смертную казнь? Ну а насчет остального – палачи, видишь ли, не всеведущи.

– И рабы тоже, – добавил Виннок, поднявшись на ноги. – Благодарю тебя, юноша.

Однако я придержал его за плечо:

– Позволь, я тебя тоже кое о чем спрошу. Мне ведь тоже долгое время довелось провести в палачах. Если ты столько лет опасался, что мастер Палемон дал тот совет только в издевку, откуда тебе знать – может, и я сейчас следую его примеру?

– Тогда ты ответил бы наоборот, – пояснил раб. – Доброй тебе ночи, юноша.

Какое-то время я размышлял над рассказом Виннока и над советом, полученным им от мастера Палемона многие годы назад. Выходит, в те времена – возможно, лет за десять до моего рождения – мастер Палемон тоже скитался по свету, однако вернулся в Цитадель и стал мастером гильдии… Тут мне вспомнилось, как Абдиес (также преданный мною) хотел возвысить до мастера и меня. Разумеется, что бы ни совершил мастер Палемон, его проступок гильдейские братья впоследствии решили скрыть, а его провозгласить мастером, и я, с малолетства привыкший к сему положению вещей, даже ни разу не задался вопросом, отчего делами гильдии заправляет не он, а мастер Гюрло, хотя мастер Палемон куда старше годами…