угодно, другой, в котором он мог бы поддержать просьбу Лео Силарда о демонстрационном взрыве, третий, в котором он отклонил бы предложение генерала Гровза возглавить этот чертов проект, – лишь это имело для него смысл, единственное из всего, чего он желал, что не вызвало бы расширяющейся ряби, приводящей к крупномасштабным изменениям в еще не наступившей истории, в том надвигающемся будущем, с которым он наконец заключил свой непростой мир: грядущее прошлое, которое, как он знал, должно было существовать.

Собравшись наконец с силами и настроившись, Оппи спешился и вышел из сферы. Машина должна была вернуться в исходную точку минут через двадцать с небольшим – максимум, чего удалось добиться с этим хилым прототипом со скромным запасом энергии. Что-то похожее на призрачное действие на расстоянии, которое так раздражало Эйнштейна, связывало машину с базовой станцией, которая будет построена в этом самом подвале в 1967 году, и вскоре это что-то перенесет аппарат обратно в то время. Он подумал, что старый друг Раби наверняка сразу догадался, что аппарат вернется пустым, но остальные, несомненно, будут потрясены.

Оппи медленно, останавливаясь на каждой ступеньке, выбрался по лестнице из подвала и, шаркая ногами, направился в комнату, где хранил минералогические коллекции, собранные в юности. Из шкафа он достал деревянную шкатулку с откидной застекленной крышкой, внутри которой имелось двадцать четыре маленьких отделения. Но в этой конкретной шкатулке с надписью «Поконо, сентябрь 1916 года» хранился всего двадцать один экземпляр, и именно это количество соответствовало строгим стандартам коллекционирования юного Роберта. Оппи сунул руку в карман и вытащил полупрозрачный зеленый шарик размером с крупную виноградину. Он положил его в один из пустых квадратиков, затем закрыл крышку и поставил шкатулку обратно в шкаф.

Перед тем как Оппи отправился в прошлое, он и Фейнман взяли одну из шкатулок с минералами, все еще хранящихся в Игл-хилле, и убедились, что в нем именно двадцать один камешек. Теперь же – тогда, потом, в будущем, в 1967 году – когда Оппи не вернется, Дик еще раз проверит содержимое, и на сей раз найдет там кусочек тринитита, плавленого стекла, возникшего – или того, которому предстоит возникнуть – в результате взрыва «Тринити», через полтора года после того момента, в котором сейчас пребывал Роберт.

Каждый кусочек тринитита был уникален, содержал единственный в своем роде набор пузырьков и даже крошечные осколки самой плутониевой бомбы или ее опорной башни; один камешек никак нельзя было спутать с каким-либо другим. Зато когда Фейнман протестирует этот экземпляр, точное место сбора которого было однозначно задокументировано, то обнаружит, что его радиоактивный распад начался не двадцать два года назад, как следовало бы ожидать для тринитита в 1967 году, а сорок пять лет назад, из чего следует, что он дважды просуществовал период в половину сороковых годов, все пятидесятые и большую часть шестидесятых годов, тем самым доказав, что первое испытание машины времени с пассажиром-человеком прошло успешно.

Роберт вызвался сыграть роль подопытного кролика, стать первым аргонавтом времени, если воспользоваться прекрасной метафорой Уэллса. Как бы там ни было, его дни сочтены; три, четыре, уж точно не больше пяти. И хотя ему не суждено получить Нобелевскую премию, этот вклад он все еще мог внести, гарантируя тем самым, что, когда правда в конце концов откроется, он войдет в историю за то, что, ну… вошел в историю.

Поставив на место шкатулку с минералами, Оппи вышел из дома, сел в такси, доехал до Телеграф-хилл в Сан-Франциско и попросил водителя высадить его у деревянной телефонной будки. Чтобы открыть складную дверь, ему пришлось изрядно напрячься. Перед поездкой в Беркли он сам и его секретарша Верна приложили немало усилий для поиска монет, датированных 1944-м или более ранними годами; сейчас его карман оттягивала увесистая кучка мелочи, а в другом лежала небольшая пачка таких же старых купюр. Выбрав пятицентовую монету с профилем индейца, он опустил ее в прорезь телефона-автомата. Услышав голос телефонистки, он сказал:

– Этуотер 3–4–1–8, пожалуйста, – и стал ждать. После трех гудков раздался голос, которого он не слышал четверть века.

– Алло!

Он обдумывал самые различные варианты начала разговора, от поэтичного до приторно сентиментального, но сейчас просто сказал:

– Привет, Джин.

– Привет, – ответила она. – Кто это?

Он кашлянул, прочистил горло и попытался придать голосу хоть немного звучности.

– Это Роберт, – а затем, поскольку слышал в трубке лишь шорох статических разрядов, добавил свою фамилию.

– Боже! – воскликнула Джин. – Что у тебя с голосом?

– Ах, ерунда, простыл немного. – Рекорд года по преуменьшению! – Я всего в нескольких шагах от твоего дома. Можно мне зайти?

– Ты здесь, в Сан-Франциско? Боже мой, конечно!

– Иду. – Он повесил трубку, затем нашел еще одну пятицентовую монету, сунул в прорезь и сделал еще один короткий звонок. Он ожидал, что его и тут не узнают по голосу; так и случилось. Но встревоженный, даже испуганный человек согласился на его просьбу. Оппи снова повесил трубку и вышел.

Выбиваясь из сил, тяжело опираясь на трость, он все же проковылял два квартала по круто поднимавшейся вверх улице и все же добрался до дома 1405 по Монтгомери-стрит. Джин, в небесно-голубом халате поверх белой ночной рубашки, стояла в узкой двери. Она явно не могла поверить, что эта ходячая развалина была тем человеком, которого она ждала, пока он не оказался всего в нескольких шагах от нее.

На стене рядом с дверью висел фонарь, и Оппи был уверен, что его резкий свет подчеркивает глубокие морщины и отечность его лица.

– Джин… – сказал он, преодолевая хриплую одышку.

Она недоуменно уставилась на него:

– Вы… вы Джулиус?

Она имела в виду отца Роберта – и Оппи с удивлением понял, что его отец умер шестидесяти шести лет от роду, а ему оставалось еще четыре года до этого возраста.

– Он умер, Джин. – Пауза, чтобы перевести дыхание. – Он умер в 1939 году. Ты это знаешь.

– Но… кто же вы?

– Это я. Роберт. Оппи. Боб. Это я, Джин.

– Нет, нет. Роберт…

– Молодой. А я старый. На двадцать три года старше, если точно. – Его дыхание восстановилось, если можно так сказать о судорожном, частом глотании воздуха. – Я стар, я умираю. Это мне предстоит вскоре умереть, а не тебе.

Она прищурила глаза, зеленые радужки светились в свете фонаря.

– Что… о чем вы… ты говоришь?

– Извини, – сказал он, указывая на лестницу, поднимавшуюся за ее спиной. – Можно войти?

Она мгновение колебалась, на ее лице было написано крайнее недоумение, но затем жестом предложила ему пройти вперед и помогла подняться сначала на один пролет, а затем на другой, в свою тесную квартирку-студию на третьем этаже. Там она помогла ему сесть на