– Это ты, правда? – сказала Джин и, подвинув деревянное кресло, села перед ним.

– Да.

– Но что случилось?

– Старость. Болезнь.

– Старость? Я не…

Оппи попытался скрестить ноги, но это оказалось слишком больно. Сначала он подумал упомянуть Герберта Уэллса, но, пожалуй, писатель-фантаст был слишком зауряден на ее вкус. Хотя именно Уэллс, предсказавший атомную бомбу и давший ей название, еще раньше предсказал и назвал машину времени.

– Я вернулся, чтобы увидеть тебя, – сказал он. – Вернулся из 1967 года.

– Но… как?

Он знал, что она потрясающе умна, но все же даже для начала объяснения потребовались бы драгоценные часы – часы, которых у него не было.

– Физика, – просто сказал он.

– Тебе придется это доказать, – сказала она. – Доказать, что ты именно ты, как ты утверждаешь.

Он закрыл глаза и процитировал на память:

Но и этого недостанет,

Чтобы унять твою нестерпимую боль,

Истерзанный, истекающий кровью Иисус.

И она, автор, женщина, сложившая эти стихи, когда ей было всего шестнадцать лет, договорила заключительные слова:

– Fils de Dieu, – Сын Божий по-французски, и покачала головой.

– Я не читала эти стихи никому, кроме…

– Кроме меня.

Она еще некоторое время изучала его лицо, ее глаза метались в орбитах, пытаясь что-то разглядеть за морщинами и складками. Рот слегка приоткрылся, голова качнулась в сомнении. Но в конце концов она кивнула и изумленно согласилась:

– Никому, кроме тебя.

Он тепло улыбнулся.

– Я так рад видеть тебя, Джин, – а затем, со сдержанным, но нежным смешком, добавил: – Но, вообще-то, мне нужно было прийти сюда на одиннадцать дней раньше.

– Почему?

– Тогда я мог бы достойно сыграть роль призрака грядущего Рождества.

Он ожидал, что она слабо, застенчиво улыбнется, но ее лицо осталось неподвижным.

– Я знаю, что годы не были добры ко мне. – Он трижды кашлянул, затем сделал паузу, словно ожидая четвертого, и лишь потом продолжил: – И не только годы. Курение. – Он указал на переполненную пепельницу и смятую пачку «Честерфилда». – О, Джин, я умоляю тебя, откажись от этой привычки. Я не могу позволить себе много рассказывать о будущем, но в начале 1960-х годов будет доказано, что курение вызывает рак легких. – Он остановился и подождал, пока восстановится дыхание, которое из-за этой самой привычки теперь давалось ему с таким трудом. – Забавно: это похоже на бомбу. – Конечно, она не знала того, о чем он упомянул. И все же. – Британцы тоже занимались этим; даже раньше начали и объявили – объявят в 1962 году – о связи между курением и раком. Тогда и американцы зашевелятся. Наш главный хирург в 1964 году тоже опубликует доклад.

– Мне безразлично, что случится в будущем, – сказала Джин.

Он наклонился вперед и взял ее за руку – молодую, гладкую, теплую и трепещущую плоть.

– Я знаю, – тихо сказал он. – Может, процитировать тебе что-нибудь еще? – Она вопросительно посмотрела на него, и он воспринял это как разрешение продолжать. – «Я хотела жить и отдавать, но почему-то не имела физических и душевных сил для этого. Я думаю, что всю свою жизнь была лишь обузой. По крайней мере, я способна избавить воюющий мир от бремени парализованной души».

Она сидела молча.

– Узнаешь слова?

– Я… я не…

– Еще не написала их. Это так, но ты готовишься. Уверен, что ты мысленно составляешь эти или немного другие слова. Ты собираешься записать их ночью, после того, как выпьешь таблетки.

Она покачала головой:

– Это… – Она, будучи психиатром, имела в своем распоряжении огромный лексикон, связанный с душевными расстройствами. Но через мгновение она закончила простым словом: – Тревожит.

– И тебя, и меня. Но, любовь моя, я пришел, чтобы удержать тебя от приема этих таблеток, чтобы ты не писала это письмо.

Она опустила взгляд на обшарпанные половицы.

– Я просто хочу покончить с этим, Роберт. Я хочу, чтобы вся эта боль, все это смятение закончились.

Он чуть заметно наклонил голову:

– Не думаю, что боль и смятение когда-нибудь полностью закончатся. Но они все же слабеют. Я тоже пытался покончить с собой – один раз, о котором я тебе рассказывал, много лет назад, когда я был гораздо моложе, чем ты сейчас, после тех невыносимых событий в Кавендишской лаборатории, а потом еще… – Он закрыл глаза, вспоминая то, что случилось с ним тринадцать лет тому назад – и через десять лет после сегодняшнего вечера – в ванной комнате Герба и Энн Маркс, после того как Льюис Стросс обрушил на него это подлое письмо с обвинениями. – С тобой еще не покончено, – мягко сказал он. – Тебе предстоит еще написать много стихов.

– Все так трудно, а ты… ты так далеко.

– Я знаю. – Он снова закашлялся, и она стиснула его руку так, словно надеялась изгнать рак из его тела. – Тебе всего двадцать девять, – сказал он, удивляясь этому факту. – Боже, вот бы снова стать двадцатидевятилетним! – Ему столько стукнуло в 1933 году, в разгар беззаботных довоенных лет в Беркли и Калифорнийском технологическом институте. Как же давно это было. В палеозойской эре. Он посмотрел ей в глаза, с болью осознавая, что гипнотическая сила, которой раньше обладал его взгляд, исчезла. – Обещай мне, Джин. Продержись, еще… ну-ка, прикинем… продержись еще семь недель. Сможешь? До двадцать первого февраля, до твоего дня рождения – ради меня. По крайней мере, попробуй; узнай, что значит быть тридцатилетней.

Она ненадолго задумалась и отрицательно покачала головой.

– Допустим, у меня получится. Но где ты будешь через шесть недель? Это будет… э… День святого Валентина. Где ты будешь тогда? Не этот ты, а тот, что помоложе, тот, что из этого времени? Где он будет в ту ночь?

Да, другой, молодой он, который тоже существует. Она была остра на язык.

– Ты же знаешь, что я участвую в секретном проекте.

– Что-то настолько важное? Прямо безумно важное? – Она устремила на него испытующий взгляд. – И что же это такое? Что это за чертова штука, которая для тебя важнее меня?

Оппи вернулся мыслями – перескочил вперед – в апрель 1954 года.

«– Вы провели с нею ночь, верно?

– Да.

– Это случилось, когда вы работали над секретным военным проектом?

– Да.

– Вы не подумали о том, что это не соответствовало требованиям безопасности?

– Это было само собой разумеющимся. Ни слова…»

И ведь он на самом деле не сказал ни слова о чем бы то ни было, касавшемся секретных вопросов. Он всегда был лоялен, всегда хранил тайну, никогда не ставил под угрозу безопасность страны, никогда не выдал посторонним ничего, связанного с Манхэттенским проектом. До слащавости, до отвращения хороший мальчик.

Но