Вследствие многочисленных поражений и нескольких незначительных побед разногласия в конце концов истощили нас. К дрязгам, связанным с необходимостью найти место, чтобы разбить лагерь и накормить наши стада, прибавились постоянные внутренние неурядицы. Разногласия еще усилились, когда Моисей решил ненадолго удалиться на гору.

Сепфора, давно знавшая его, понимала, что ее супругу необходимо это уединение. А вот отдельные группы плохо восприняли его уход, усмотрев в этом кто бесцеремонность, кто холодность, кто отказ, а кто и предательство. Едва Моисей, с флягами на спине, котомками с провизией и кошечкой Тии II на плече, ступил на песчаную тропку, я почувствовал, что нам грозит худшее.

И верно, рабы разгорячились. Две группировки – те, кто хотел незамедлительно повернуть назад, и те, кто хотел продолжать путь, но только без этого невнятного, сокрытого и требовательного бога Моисея, которого они совсем не понимали, – ополчились одна на другую. Я опасался, как бы они не перешли в рукопашную, однако, к моему удивлению, недавние враги объединились и пришли к согласию почитать Аписа, бога плодородия, символ сексуальной мощи и физической силы. В отличие от других богов, в Египте Апис был живым богом. Каждый житель Мемфиса неизбежно встречался с ним, потому что бог жил в священном стойле храма Птаха. Многие поколения жрецов легко распознавали его: бык был черного окраса, с белым пятном в форме перевернутой дельты на лбу и силуэтом распростершего крылья грифа внизу спины, а также имел хвост с двумя кисточками и метку в виде жука-скарабея под языком. После смерти каждого такого быка ему устраивали грандиозные похороны, после чего принимались повсюду искать другого быка, становившегося новым воплощением Аписа. Обнаружив такового, ему строили обращенное в сторону восходящего солнца временное стойло, щедро откармливали, пока он рос, а затем приводили в Мемфис. У каждого из наших спутников Апис был связан со сладкими воспоминаниями: это и приветственные возгласы на берегах Нила, и забрасывание цветами священной лодки при ее появлении с новым быком, и постоянные празднества, и церемонии Нового года[81], и процессии желающих родить женщин. Тогда наши самые умелые ремесленники выточили из дерева и установили гигантскую статую тельца, выкрашенную желтой краской, чтобы напомнить о нетленном золоте, присущем богу. Какой смысл возвращаться в Египет – он здесь, с нами, в самом центре нашего лагеря.

Это возвращение к некогда отринутой цивилизации освободило давно упрятанные поглубже сокровенные страсти. Народ с радостью позабыл о строгом соблюдении правил, предписанных Моисеем, об умеренности, которой требовала предусмотрительность.

Пляски чередовались с пирами. Даже Аарон, который поначалу колебался, одобрил возвращение этих ритуалов. Обычно он предпочитал нравиться молочному брату, а не его народу, однако такая дилемма исчезла в связи с отсутствием Моисея. А вот Иешуа, будучи человеком военным, серьезно тревожился. Его отряды расслабились. Если на них нападет неприятель, отбить удар не удастся.

Моисей все не возвращался. Ситуация с каждым днем становилась хуже. Мы втроем, Иешуа, Мерет и я, стали поджидать его у подножия горы, а затем, поскольку он все еще медлил, решились подняться за ним на вершину.

Когда мы взобрались на третий уступ, он появился с уютно свернувшейся у него на плече Тии II. Моисей лучился. Борода и волосы ореолом обрамляли его сияющее лицо. Пост так сильно истощил его, что черты стали еще резче, а взгляд – еще проницательней. Несмотря на проведенные в уединении сорок дней, Моисей выглядел легким, гибким, приветливым, любящим и словно проникнутым каким-то безграничным горением. Не скрывая радости от встречи с нами, он обнял нас, а затем с озабоченным видом исчез и воротился, гордо потрясая каким-то папирусом.

– Бог говорил со мной. Наши беседы были долгими, некоторые его послания оказались трудны для толкования, но в конце концов все прояснилось.

Я едва удержался, чтобы не задать обжигающего мне язык вопроса: «Это почему же? Бог что, тоже заикается?» Однако волнение Моисея настолько растрогало меня, что я предпочел не насмехаться.

– Он продиктовал мне десять заповедей, – продолжал он. – Сейчас я передам их вам.

– Нам?

– Сейчас вам, а потом остальным. И последующим поколениям до скончания веков.

Я никогда не был приверженцем выспренности и заносчивости, а потому почувствовал раздражение. Как мог я тогда, сразу, представить, насколько Моисей был прав? На это потребовались многие века – и этим расстоянием я теперь пользуюсь.

И Моисей подробно изложил нам заповеди, которые внушил ему его Бог: первая учила нас, что Бог един и почитать следует только его; вторая требовала не использовать никакого образа животного, чтобы поклоняться ему; третья – не произносить имя Бога всуе; четвертая – отдыхать на седьмой день после шести дней трудов; пятая – почитать своих родителей; шестая – не убивать; седьмая – не прелюбодействовать; восьмая – не красть; девятая – не лгать и не лжесвидетельствовать; и, наконец, десятая – не желать чужого имущества.

Благодаря этим заповедям Моисей надеялся примирить враждующие стороны и объединить раздираемых разногласиями. Он запинался и бормотал гораздо меньше обычного, так что нам было несложно следовать за ним по лабиринту его мыслей. Тии II улеглась на колени к Мерет, которая сунула ей хлебных крошек; кошечка не выглядела сколько-нибудь взволнованной – наверняка потому, что вместе с Моисеем принимала участие в обдумывании законов. Зато мы трое ощущали смешанное с облегчением восхищение этим исполненным спокойной, хоть и ревностной властью отшельником.

Я взглянул на поблекший и помятый папирус в его длинных костлявых руках:

– То, о чем ты сейчас возвещаешь, Моисей, достойно большего, нежели папирус. Запишем это в другом месте.

– Да, в умах.

– Сперва на камне. На чем-то нетленном.

– В умах, Ноам! Мне плевать на то, что не умирает, меня интересует лишь то, что живо. Туда и должны вписываться законы.

– И все же Ноам прав, – возразил Иешуа. – Давайте высечем на чем-нибудь эти драгоценные слова.

Что и было сделано на следующей неделе. Однако это не помешало Аарону впоследствии утверждать, что Моисей спустился с горы, неся тяжелые скрижали[82].

Мы медленно брели в сторону лагеря, избегая рассказов о разгоревшемся в отсутствие Моисея мятеже, поскольку рядом с этим человеком, обладающим стойкими нравственными позициями, поворот, который приняли события, пока он был на горе, казался нам столь же постыдным, сколь и нелепым. И правильно сделали: обнаружив посреди шатров золотого тельца, Моисей впал в такую ярость, что тотчас схватил молот, сокрушил идола и впервые со своих восьми лет заговорил абсолютно внятно, чтобы отчитать