с большей или меньшей точностью или успехом (поэтому эта практика порядка в своей первичной и нерасчленяемой сути всегда играет критическую роль), как более прочная, более архаичная, менее сомнительная и всегда более «истинная», чем теории, пытающиеся дать им ясную форму, всестороннее применение или философскую мотивировку Итак, в каждой культуре между использованием того, что можно было бы назвать упорядочивающими кодами, и размышлениями о порядке располагается чистая практика порядка и его способов бытия[375].

Подставьте вместо «порядок в самой его сути» «бытие как источник всякого порядка» – и вы в который раз получите позицию Хайдеггера. Вот потому-то Фуко и не обосновывает структурные решетки, которыми пользуется: в процессе предпринятого им истолкования эпохальных событий бытия они предстают ему как способы, в которых в разное время самовыражается бытие, и которые опознаются благодаря связывающему и разделяющему их родству, при этом ни одна из укорененных в бытии решеток не в состоянии определить его раз и навсегда, а равно сама не может быть обоснована действием какого-либо известного и предсказуемого механизма.

VIII. О последнем прибежище Отсутствия…

VIII. 1. И при всем при этом структурами пользуются так, словно с их помощью можно объяснить все, и очевидный пример тому – Фуко[376]. Так что же происходит с этим мышлением, так откровенно заявившим о своем выборе и все еще, однако, обеспокоенным постоянным расхождением собственных деклараций с собственными действиями?

И снова наиболее убедительный ответ мы находим у Деррида в заключительной части «Письма и различия», которая называется «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук»[377].

Уроки Ницше и Хайдеггера, преподанные ликвидаторам структурализма, заключались в том, что никакое «присутствие» (ousia) не исчерпывает всего богатства проявлений бездонной безначальности. Но даже тот, кто вплотную подошел к пониманию этого, не в состоянии отказаться от структурных решеток, все еще полагая – полагая позитивистски, механистически, безнадежно эмпирически, – что они ему сгодятся как опора для рассуждения о вещах. Самым показательным примером такого противоречия для Деррида становится Леви-Стросс. То, что Леви-Стросс в итоге своего творческого пути придет к заключениям, о которых мы говорили, разбирая Лакана, уже было видно из проведенного нами анализа его текстов. Все анализы мифов, а равно всякое изучение систем родства, призваны вернуть продуктам культуры их природное достоинство, которое в свой черед помогает понять, откуда берутся структуры. Но, пытаясь решить проблемы в рамках оппозиции «природа – культура», сталкиваясь с феноменом, который, судя по всему, принадлежит сразу обоим порядкам, например, таким, как универсальный запрет инцеста, Леви-Стросс обращает внимание на некий необъяснимый остаток, на непрозрачность системы; он не отваживается думать, что это нечто изначальное, предшествующее всякому различению и истолкованию, и это нечто надлежит отодвинуть в область неосмысляемого, коль скоро немыслимое это то, к чему мы ближе всего онтологически и в чем нам надлежит обитать, стараясь не спугнуть то, что не дает себя поймать.

Однако Леви-Стросс (и разве не о том же говорили и мы?) вечно колеблется между исследованием объективных структур и убеждением в том, что эти структуры представляют собой не что иное, как удобный с методологической точки зрения инструментарий. Само собой, для Деррида такой наивный операционизм равнозначен приговору, изначально осуждающему предприятие на поражение. Да и сами мы, видя, каковы крайние выводы «философского структурализма», разве не признали провал конститутивной чертой операционизма? Провал, который, как подчеркивает Деррида, как раз и состоит в том, чтобы «держать в качестве рабочего инструмента то, чья пригодность на эту роль как раз и оспаривается», но на что – добавим мы – неизменно полагаются при обосновании самой пригодности.

Леви-Стросс напоминает, что «анализ мифов нескончаем, и ему нельзя положить пределов, нет никакой потаенной единицы мифа, которую нельзя было бы по ходу дела разложить на более мелкие. Темы убегают в бесконечность, как лучи, исходящие из некой точки, которая не может не быть воображаемой», – так и должно быть, ведь дискурс мифа, как и дискурс бессознательного, представляет собой нескончаемый метонимический перенос, в котором одна иллюзия отсылает к другой и вместе они суть метафора центра, который отсутствует. И все же, подчеркивает Деррида, «у Леви-Стросса нет ни одной книги или сочинения, которые не преподносились бы как результат практических исследований, который можно дополнить новыми фактами или опровергнуть». Так, составление какого бы то ни было перечня элементов, который структуралист, будь он лингвистом или этнологом, способен уточнить только после того, как разработает структуру со всеми ее комбинаторными возможностями, – занятие и невозможное и бесполезное. Невозможно оно потому, что теоретически число этих элементов бесконечно и, стало быть, гипотеза должна предусматривать структурную целостность, которая выверяется шаг за шагом в ходе самого исследования, и в таком случае это методологический подход. А бесполезно оно потому, что эта целостность как таковая не существует, она существует только виртуально, и, значит, нет никакой нужды придавать ей реальный статус Леви-Стросс не знает, что выбрать, невозможность или бесполезность, и поступает как эмпирик, обращаясь эмпирически с тем, что области эмпирического не принадлежит. Деррида пишет: «Итак, если в приведении к целостности нет больше смысла, то это не потому, что поле безгранично и не может быть охвачено никаким конечным дискурсом, но потому, что такова сама природа поля, которое убегает всякого обобщения, ведь на деле это поле оказывается полем игры, где в пределах замкнутой системы осуществляется непрестанный процесс подмены», потому что «у него нет чего-то, что можно было бы понимать как центр, который заведует всеми этими подстановками». Так Деррида возвращается к Лакану, а от Лакана вместе с Хайдеггером снова к Ницше.

VIII. 2. Теперь понятно, почему Леви-Стросса так затрудняет решение спора истории со структурой: дело в нежелании признать виртуальный характер тех начал, в которых рождается обосновываемая этой виртуальностью история, и в стремлении опереться на некую вневременную структуру, хотя она и не кладет начала истории и упраздняет время Структура – это Присутствие, которое, растягиваясь во времени, остается неизменным. Начало, напротив, оказывается отсутствием, не имеющим ничего общего ни со временем, ни с историей, но потому-то и позволяющим им быть.

«Игра разрушает присутствие». С другой стороны, «поворот к утраченному или невозможному присутствию отсутствующих начал, вся эта структуралистская тематика распавшейся целостности являют нам печальный, тоскливый, пристыженный, руссоистский лик игры, в то время как ницшевское радостное приятие игры, его открытость грядущему, приятие мира, в котором знаки не лгут, но и не вещают истин, мира без истоков, открытого всем истолкованиям, – все это могло бы стать другим ее ликом»[378].

Деррида хорошо понимает, что