до старости). Становиться игрушкой в его руках я не желаю. Ты скажешь, что это безумие. Ты как-то обмолвилась, что нет ничего страшного, если нам с тобой придется ждать несколько лет. В самом деле, тебе есть чем себя занять, ты легкомысленна, ты не задерживаешься мыслями, подобно мне, на чем-то одном, да и зачем тебе? Ты для меня – предмет ненасытных желаний; воздух, которым я дышу в комнате, где нет тебя, – нездоров! Не то я для тебя. Да, ты можешь ждать, у тебя тысяча дел, ты можешь быть счастлива и без меня. Тебе довольно любого общества – лишь бы заполнить день. Как ты провела этот месяц? Кому улыбалась? Для меня же все это кажется диким. Ты не чувствуешь того, что чувствую я, ты не знаешь, что значит любить; когда-нибудь узнаешь – твое время еще не пришло. Спроси себя, сколько несчастливых часов ты провела в одиночестве, скучая по Китсу. Я же мучаюсь непрестанно и потому об этом говорю – словно исповедуюсь под пыткой. Взываю к тебе кровью Христа, в которого ты веришь: не пиши мне, если сделала нечто причинившее бы мне боль. Возможно, ты изменилась… Если же нет, если ты по-прежнему, как и раньше, ездишь по балам, вращаешься в обществе – я не хочу жить; если все это продолжается, то пусть предстоящая ночь будет моей последней. Я не могу жить без тебя – но без тебя целомудренной, без тебя непорочной. Солнце всходит и заходит, ты же потакаешь своим прихотям – и понятия не имеешь, какие тяжкие чувства охватывают меня каждый день. Будь же серьезна! Любовь не игра. И не пиши, если у тебя нечиста совесть. Я готов скорей умереть без тебя, чем…

Твой навсегда Д. Китс

* * *

август (?) 1820

Пишу эту записку в последний момент, чтобы никто ее не видел.

Моя дорогая девочка,

как бы мне хотелось суметь быть счастливым без тебя! Придумала бы такое средство! С каждым часом я думаю о тебе все больше и больше, все остальное для меня – пустой звук. Ехать в Италию для меня немыслимо: я не могу оставить тебя и вздохну спокойно, только если судьбе угодно будет соединить нас навечно. Но не буду больше об этом: человек здоровый вроде тебя не в состоянии постичь те муки, какие переживаю я. На какой остров тебе предлагают уплыть твои друзья? Я бы с радостью отправился туда с тобой вдвоем, но переносить злословие и подначки новых колонистов, которые едут единственно, чтобы развлечься, выше моих сил. Вчера был у меня мистер Дилк[320]: удовольствие, которое он мне доставил, несопоставимо с причиненной болью. Никогда уже более не смогу я быть в обществе тех, с кем когда-то встречался в Элм-коттедж и в Вентворт-плейс. Последние два года дались мне нелегко. Если мне не дано жить с тобой – буду жить один. До тех пор пока мы находимся в разлуке, здоровье мое вряд ли поправится. И все же видеть тебя мне тяжело: после ослепительной вспышки света вновь погружаться в могильный мрак выше моих сил. Сейчас я не так несчастлив, как был бы, если б увидел тебя вчера. Счастье с тобой кажется мне неосуществимым! Оно требует более счастливой звезды, чем моя, – а потому несбыточно. Вкладываю в конверт отрывок из одного твоего письма – мне хочется, чтобы ты его немного изменила; я хочу (если ты не против), чтобы слова стали более теплыми. Если здоровье позволит, напишу стихотворение: оно уже у меня в голове и будет служить утешением тем, кто оказался в моем положении. В нем я опишу такого же, как я, влюбленного и живущую на свободе, как ты. Шекспир всегда находит нужные слова. Когда Гамлет говорит Офелии: «Ступай в монастырь»[321], его сердце сжимается в такой же тоске, как и мое. Право же, хочется со всем разом покончить – хочется умереть. Я до смерти устал от жестокого мира, с которым ты обмениваешься улыбками. Мужчин и женщин я ненавижу с каждым днем все больше и больше. В будущем я вижу одни тернии; где бы я ни был следующей зимой – в Италии или в могиле, – с тобой рядом будет находиться Браун, который ведет себя непотребно[322]. Никаких перспектив я не вижу. Представь, что я в Риме: буду всякий час, где бы я ни был, смотреть на тебя, словно в волшебное зеркало. Нет, ты должна вселить в мое сердце веру в человека. Мне ее не хватает: мир слишком со мной жесток. Хорошо, что есть на свете такая вещь, как могила, – только в ней я обрету покой. В любом случае приятно будет никогда больше не видеть ни Дилка, ни Брауна, ни их друзей. Если Бог не даст мне заключить тебя в объятия, пусть тогда меня поразит гром.

Да благословит тебя Бог.

ДК

Чарльз Диккенс

(1812–1870)

Очерк «Современная наука поимки воров» Диккенс опубликовал в своем журнале «Домашнее чтение» № 16 от 13 июля 1850 года; в этом очерке впервые появляется полицейский детектив сержант Уитчем.

Современная наука поимки воров

Если воровство – это искусство (а кто станет отрицать, что наиболее утонченные методы сей благородной профессии заслуживают именоваться изящным искусством), то поимка воров – наука. И то сказать, для овладения многотрудным ремеслом поимки воров потребуется недюжинная изобретательность вора, его умение разбираться в людях, все его мужество, все его хладнокровие и владение собой, его незаурядная способность читать мысли по выражению лица; вся его несравненная ловкость рук, весь его богатый жизненный опыт и умение им в любую минуту воспользоваться; все его многообразное искусство менять в случае необходимости свою внешность, равно как и умение достоверно изобразить самое подлинное душевное страдание, а также долготерпение, чистосердечие и прямоту.

В случае, если какой-нибудь оборванец залезет на улице к вам в карман или неловкий «гастролер» умыкнет у вас часы, да так неумело, что вы в тот же миг обнаружите пропажу, – любому рядовому в любом из семнадцати подразделений лондонской полиции не составит труда мгновенно отреагировать на ваши истошные крики «Держи вора!». Однако для поимки мошенников изобретательных, таких, кто не крадет, а, подольстившись, выуживает у вас деньги; кто обводит вас вокруг пальца на голубом глазу, кто успевает обчистить вашу кладовую, покуда ваш слуга спускается в нее по лестнице; кто воздвигает внушительные склады и «освобождает» респектабельные фирмы от солидных партий товара, кто обкрадывает