* * *

февраль 1820

Моя любимая девочка,

с чего ты взяла, что я хочу забыть тебя? Как мог я сказать такое? Единственное, на что меня хватает, это попытаться забыть тебя ради твоего же блага, ибо здоровье мое крепче не станет. Забыть тебя – для меня то же, что перенести смерть, если мне суждено будет умереть, но я скорее выберу смерть, чем разлуку с тобой. Поверь, моя любимая, наши друзья думают и говорят исходя из самых лучших соображений, и если их соображения не соответствуют нашим, то вины их в этом нет. Когда мне станет лучше, я поговорю с тобой на все эти темы подробнее – если, конечно, такая возможность, в чем я сомневаюсь, представится. Сегодня я немного нервничаю – возможно, потому что мне стало лучше и я дал своей фантазии слишком много воли. Это – хороший знак, но все же лучше не торопить события и отложить нашу встречу на завтра. Не пиши много – всего несколько слов с пожеланием спокойной ночи. Кланяйся от меня матушке и Маргарет.

Любящий тебя ДК

* * *

февраль 1820

Моя любимая Фанни,

в таком случае[312] нам остается лишь набраться терпения. Как бы я себя ни мучил, намекая порой на то, что всем, кроме нас с тобой, представляется совершенно очевидным, я едва ли перенесу мысль, что могу тебя лишиться. Вчерашнюю ночь я спал хорошо, но сказать, что дело идет на поправку, пока не могу. Жду тебя завтра – мне лучше видеть тебя пореже. Пожелай мне спокойной ночи.

Любящий тебя ДК

* * *

февраль 1820

Хэмпстед

Моя дорогая Фанни,

пусть твоя матушка не думает, что своим вчерашним письмом ты меня обидела. Твоя вчерашняя записка была почему-то не такой ласковой, как предыдущие. Как хочется, чтобы ты по-прежнему называла меня своим любимым! Видеть тебя счастливой и веселой для меня огромная радость, и все же хочется верить, что, когда я поправлюсь, ты будешь вдвое счастливее. Верно, нервы мои расстроены, и мне кажется, что я болен серьезнее, чем на самом деле, – если это так, будь ко мне снисходительной и такой же нежной, как в прежних письмах. Милая моя, когда я вспоминаю, как я страдал и мучился из-за тебя с того самого дня, как, расставшись с тобой, отправился на остров Уайт (27 июня 1819 года. – А. Л.), когда вспоминаю восторг, каким бывал охвачен, а также тоску, которой он сменился, я тем больше поражаюсь Красоте, столь властно меня околдовавшей. Отослав эту записку, я буду стоять в передней в надежде, что ты выйдешь в сад хоть на минуту. Моя болезнь встала между нами! Но и будь я совершенно здоров, мне следовало бы стать куда более рассудительным. Теперь, когда я часто провожу ночи без сна, меня посещают и совсем другие мысли: «Если сегодня мне суждено умереть, – говорю я себе, – после меня не останется ничего, чем бы мои друзья могли гордиться. Однако я был предан Красоте во всем, и, будь у меня больше времени, я сумел бы оставить по себе память». Когда я был здоров и всеми фибрами души рвался к тебе, подобные мысли меня мало трогали – теперь же все мои думы проникнуты (если мне позволено будет так выразиться) «последней немощью благородных умов»[313].

Да благословит тебя Бог, любовь моя.

ДК

* * *

24 февраля 1820

Моя дорогая девочка,

в отношении своего здоровья я тебя нисколько не обманываю. Это, насколько мне известно, чистая правда. Я прикован к постели уже почти месяц и еще не поправился – значит, что-то со мной не так: либо мой организм выйдет победителем, либо сдастся… Будем уповать на лучшее. Слышишь, как поет в поле дрозд? По-моему, это к хорошей погоде, что мне только на руку. Как и все грешники, я, стоило мне только заболеть, начинаю рассуждать о том, как я привязан ко всему вокруг: к деревьям, цветам, дроздам, весне, лету, красному вину – ко всему, кроме тебя. Моя сестра была бы рада побыть со мной подольше. Этот дрозд – отличный малый; надеюсь, в этом году его выбор был удачен. Не отсылай больше мои книги домой. Мысль о том, что ты их рассматриваешь, доставляет мне удовольствие.

Всегда твой, моя прелестная Фанни,

ДК

* * *

27 февраля 1820

Моя дорогая Фанни,

вчерашняя ночь была лучшей после приступа, сегодня же утром я такой, каким ты меня видела. Листаю два тома переписки Руссо[314] и двух дам – вязну в паутине изящных мыслей и чувств, которыми славились дамы и господа того времени и которые до сих пор отличают наших дам, любящих порассуждать на любовные темы. Сходство, правда, касается лишь манерности, а никак не выразительности. Что бы, интересно, сказал Руссо, прочитав нашу с тобой переписку? Что бы сказали его дамы? А впрочем, какая разница – мне куда больше хотелось бы узнать мнение Шекспира. Пошлые сплетни прачек менее отвратительны, чем вечные нападки и уколы Руссо и этих надутых барышень. Себя они называют именами героинь Руссо, одна – Кларой, а ее подруга – Юлией, а бедного Жан Жака – Сен-Пре, галантным героем его знаменитого романа[315]. Хвала Господу, что я родился в Англии и у меня перед глазами наши великие люди. Хвала Господу, что ты обворожительна и можешь любить меня без этих напыщенных эпистолярных сантиментов. Мистер Барри Корнуолл[316] прислал мне еще одну, свою первую книгу с вежливой запиской – надо дать ему понять, что я тронут его вниманием. Если этот северо-восточный ветер стихнет, мне станет гораздо лучше. Прощай же, моя любовь, моя нежно любимая, моя красавица… Люби меня всегда.

ДК

* * *

июнь 1820

Моя дорогая Фанни,

сегодня утром у меня сумбур в голове, и я не знаю, что сказать, хотя сказать надо массу всего. Одно ясно: я с бо́льшим удовольствием буду писать сегодня утром тебе, хотя занятие это сопряжено со многими печальными мыслями, чем предаваться другим радостям жизни (лицезрению, к примеру, собственного здоровья), с тобой никак не связанным. Клянусь Богом, я люблю тебя до крайности. Знала бы ты, с какой нежностью я постоянно думаю о твоей внешности, о поступках, одежде. Я вижу, как ты спускаешься утром из своей спальни, вижу, как встречаешься со мной у окна, вижу все, что уже много раз видел, вновь и вновь. Если я пребываю в хорошем