тоже выступает под лозунгом «Все для народа!», но перед этим он мошеннически подсовывает ложное понятие народа – народа как монолита, как гомогенной массы, которая повинуется одной-единственной воле («Один народ, один Рейх, один фюрер»)[171]. Тем самым либеральная идеология просто вышвыривается вон. Личные свободы, личное волеизъявление? Личный выбор жизни, основанный на собственном разуме? Пустая болтовня! И тем более зловредная, чем дальше она проникает в «низы». Фашизм актуализирует склонность «буржуазного» государства, прибегая к «необходимому насилию» отстаивать «общий интерес», определяемый частью общества, в противовес интересам отдельных людей; то, что отличает его при этом, – не сообразующаяся ни с какими условиями и обстоятельствами жестокость. Именно поэтому тогда, когда фашизм осуществлял прыжок к власти, некоторым игравшим существенную роль нефашистским группам, на которые опиралось государство и которые преследовали различные собственные интересы, – группам промышленников, финансистов и политиков – могло прийти на ум поддержать фашистов в надежде, что фашизм – это новая метла, с помощью которой можно избавиться от мешающих «частных» интересов отдельных людей (разумеется, из низов общества). Неужели действительно были такие люди, которые полагали, что смогут купить Гитлера и его циническую партию жестокости и насилия? (Один из них – Тиссен – и в самом деле написал мемуары под названием «I paid Hitler»[172].) Фашистское государство, с его тесными переплетениями капитала и идеологии народной собственности, идеализмов и жестокостей, заслуживает уникального философского предиката: это – цинизм цинизма.

Второй сложный пируэт современного политического сознания демонстрирует Новейшая история России. Кажется, что существует определенная зависимость между воинственностью и радикальностью социалистических движений, с одной стороны, и «уровнем» политического угнетения в стране – с другой. Чем сильнее в Европе, а в особенности в Германии, становилось рабочее движение – в соответствии с реальным численным ростом пролетариата в процессе индустриализации, – тем, как правило, более законопослушным («более буржуазным») оно подавало себя, тем больше оно верило в успех своего постепенного утверждения в борьбе со своими противниками – с силами позднефеодального и буржуазного государства. И наоборот: чем сильнее и непоколебимее оказывалась в действительности деспотическо-феодальная власть, тем с большим фанатизмом выступала против нее «социалистическая» оппозиция. Можно попытаться выразить это таким образом: чем больше страна созревала для интеграции элементов социализма в свой общественный порядок (высокое развитие производительных сил, высокая степень занятости среди работающих по найму, высокая степень организации «пролетарских» интересов и т. д.), тем с большим спокойствием вожди рабочего движения ждали своего часа. Силой и слабостью социал-демократического принципа с давних пор было прагматическое терпение. И наоборот: чем более незрелым[173] было общество для социализма (понимаемого как посткапитализм), тем неуклоннее и успешнее социализм обнаруживал умение возглавлять движения, нацеленные на социальный переворот.

Если существует закон, вытекающий из логики борьбы, – закон, в соответствии с которым противники в ходе затянувшихся конфликтов становятся все более похожими друг на друга, то он прекрасно подтверждается примером конфликта между русскими коммунистами и царской деспотией. То, что произошло между 1917 годом и ХХ съездом партии в России, следует понимать как циническо-ироническое завещание царизма, как его наследие. Ленин стал душеприказчиком деспотии, представители которой, конечно, ушли в небытие, но не ушли в небытие ее способы действия и внутренние структуры. Сталин поднял перешедшую к нему по традиции деспотию на уровень техники XX века и сделал это таким способом, что затмил любого из Романовых. Если уже при царях русское государство было слишком тесной рубашкой для общества, то коммунистическое партийное государство полностью превратилось в рубашку смирительную. Если при царизме узкая группа привилегированных лиц с помощью своего аппарата власти террористическими мерами держала под контролем огромную империю, то после 1917 года узкая группа профессиональных революционеров, оседлав волну пресыщения войной, а также крестьянской и пролетарской ненависти к «тем, кто наверху», сумела повергнуть наземь Голиафа.

Разве Лев Троцкий, будучи евреем, не стал наследником древней традиции сопротивления и самоутверждения – в пику заносчивой власти? Троцкого отправил в изгнание, а затем и велел убить его выросший в Голиафа коллега. Разве убийство Сталиным Троцкого не такая же циническая реплика самонадеянной власти, занятой «своим делом», как и фашистский геноцид евреев? В обоих случаях речь идет о мести заносчивой власти тому, кто, как она точно знает, никогда не будет уважать ее, но во все времена станет кричать чудовищу: «Легитимируй себя или будешь повергнуто!» В выдвинутой Троцким идее «перманентной революции» содержалось нечто от знания того, что политическая власть в каждую секунду вынуждена заново оправдывать свои действия, чтобы они отличались от действий преступных. Власть должна сохранять себя в своей области как насилие ради мира, насилие ради права и насилие ради защиты, чтобы создать возможность для новой полноты самодеятельной жизни. Идея перманентной революции не есть призыв к непрерывно продолжающемуся хаосу, она – шифр, за которым скрыта та идея еврейского сознания о том, что любое голое государственное тщеславие будет смирено – и смирено благодаря тому, что воспоминания о его преступлениях не прекратятся, покуда оно будет существовать. Если русское сопротивление еще и сегодня говорит на языке прав христианина и прав человека, то это потому, что процесс самоосвобождения в России до сих пор находится на той же стадии, на которой он остановился между Февралем и Октябрем 1917 года: на стадии требования соблюдать права человека – общей формуле, выражающей буржуазные свободы. Страна, которая хочет перескочить через «либеральную фазу», приземляется при своем прыжке от деспотии к социализму снова в деспотии. Русский народ дал превратить себя в инструмент для построения будущего, которое все никак не желает наступать и которое после всего того, что произошло, никогда уже не сможет наступить в том виде, в каком оно было обещано. Он принес в жертву свои права на жизнь и на разумные требования, соответствующие моменту, совершив акт православного мазохизма и испытав пугающие муки раскаяния, – принес в жертву на потребительские алтари отдаленных поколений. Он растратил свои жизненные силы на погоню за безумным западным потребительством и западной военной технологией.

Что же касается современного социалистического государственного аппарата, то большинство свидетелей уверяет, что он не имеет за душой совершенно никакой идеологии. Каждый знает, что между фразеологией ленинской традиции и наблюдаемым в повседневном опыте лежит непреодолимая пропасть, – и в особенности знает тот, кто по должности своей вынужден всю эту фразеологию воспроизводить. Мир распадается на два раздельно существующих измерения, сплошь и рядом приходится считаться с расколотой действительностью. Реальность начинается там, где кончается государство и его терминология. Обычное понятие «ложь» больше не подходит к существующим в странах восточного блока состояниям незавершенной